Online

Возрождение соборности как условие и перспектива евангельского движения

Возрождение соборности как условие и перспектива  евангельского движения

Normal
0

false
false
false

RU
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

В последние годы на религиозной карте постсоветского
пространства появились новые точки активности, мало связанные с официальными
конфессиональными структурами. Движение «За здоровую Церковь», «Школа без
стен», ассоциации христианских школ, профессиональные объединения
христиан-медиков, журналистов, ученых, студентов, бизнесменов и проч.,
развивались своими собственными маршрутами, не совпадая с привычными
конфессиональными делениями. Возникало много вопросов, как это связано с
Церковью, было ли на то благословение церковных предстоятелей, не размывает ли
это границы и устои.  Вопросы остались, а
движение идет.
Можно сказать так: мы наблюдаем рождение новой
(меж)церковной ситуации, альтернативной по отношению к традиционным церковным
историям и структурам. Эта новая картина церковной жизни может быть названа
экуменической, интегрированной в социальную реальность, ориентированной на
будущее.
Именно экуменизм является условием активной и авторитетной
позиции Церкви в обществе, а также достойного места в тревожном, но отнюдь не
безнадежном будущем. Почему после неудач экуменизма в прошлом веке мы вынуждены
вновь вернуться к этому слову, вновь внести его в повестку дня? Потому что у
Церкви нет иного выбора, если она желает быть послушной словам Христа о единстве
(Иоан. 17:21) и любви (Иоан. 13:35), а также апостольским увещаниям хранить
единство духа в союзе мира (Еф. 4:3).
Конечно, экуменизм должен быть осмотрительным и строиться
вокруг Христа, а не церковно-политических проектов.  К тому же он должен быть трезвым в оценке
возможностей и перспектив, с доверием и смирением оставляя будущему то, что
недостижимо здесь и сейчас (Еф. 4:13).
Без межцерковного общения и взаимодействия разделенная
Церковь будет терять авторитет в глазах постхристианского общества, а повестку
будущего будут формировать другие, безразличные к христианству общественные
силы. Мы должны признать, что перспектив нет ни у одной из христианских
конфессий, кто-то уйдет в историю, а проще говоря, умрет, быстрее, кто-то
медленнее. Перспективы не у частей, а у целого. И у тех движений, которые эти
части связывают, соединяют, примиряют, восстанавливая в них и из них картину
целого.
Одной из ошибок 
экуменического движения прошлого века я вижу отсутствие идей,
механизмов, опыта соборной работы в Церкви. Экуменизм был элитарным и
политическим. Декларации, принимаемые в обществе руководителей церковных
объединений, высоколобых теологов и тонких политиков, не оказывали влияния на
уровне поместных общин, даже не проникали туда. 
Экуменизм сверху не был дополнен экуменизмом снизу, массовым низовым
движением, распространяющимся среди общин и включающим в свою работу обычных,
рядовых прихожан. Экуменические общины и встречи «просто христиан» были и
остались редкостью, но их востребованность только возрастает. Сегодня для того,
чтобы пережить опыт экуменической общинности, приходится ехать во Францию.
Соборность – то, чего не хватало экуменизму. Соборность
оживляет не только руководство Церкви, но и все тело общины, привлекая к
решениям, обязывая к участию, наделяя правами и ответственностью за общее дело
Церкви каждого ее члена.
Одной из форм, в которых воплощается соборность, может быть
Собор – общая встреча представителей поместных Церквей, где обсуждаются
назревшие вопросы богословского характера (вопросы церковного устройства,
догматические, социально-богословские, культурно-богословские и проч.). Но без соборности
не будет Собора. До Собора соборность уже должна быть – как качество общинной
жизни, как внутренняя культура поместных Церквей.
Возрождение соборности, полноценных связей между частями и
членами целого, самой атмосферы общинной жизни нужно считать условием развития,
направляющим принципом и перспективой евангельского движения.

Соединяя вновь распавшуюся связь. О новой книге Владислава Бачинина

Соединяя вновь распавшуюся связь. О новой книге Владислава Бачинина

96
800×600

Normal
0

false
false
false

RU
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:10.0pt;
font-family:»Times New Roman»;}

«Распалась связь
времен.
Зачем же я связать
ее рожден!».
В. Шекспир «Гамлет»
Христианин, социолог, философ, теолог. В такой
последовательности и удивительном единстве призваний живет и творит автор
представляемой книги. Имя российского философа Владислава Бачинина мало
известно украинскому читателю, более знаком круг его собеседников – Пушкина,
Достоевского, Шелера, Шмемана, Пелевина. В этом круге и рождается текст книги,
точнее интертекст. Этот же круг определяет и самого автора.
За каждым собеседником — разные сферы жизни, разные
типы личности, разные культурные традиции. Да и сам автор разный – пережил
разность эпох, внутренние метаморфозы, прошел непростой путь к себе, свой вере,
своему пониманию культуры в свете свой веры.
Сохраняя гамлетовское дрожащее напряжение, автор все
же собирает распавшееся, связывает разные образы, идеи, эпохи вокруг
христианской оси культуры. Он пытается преодолеть разрывы и восстановить связи,
но без упрощений и сглаживаний, не теряя интеллектуальной страсти и творческого
дерзновения.
Достоевский и Христос, частью зримо, частью нет, присутствуют
в каждой мысли и странице. Достоевский-человек напоминает о трагичности и
бездне обезбоженной, а затем и обесчеловеченной жизни. Христос-Бог – о свете и
надежде.
Соприсутствие теологического и антропологического
начал в названии и далее в тексте задает единственно возможный способ прочтения
литературы, при котором она не перестает быть человеческим творчеством
(антропологией, социологией), но при этом становится еще и Божественным словом
(теологией). 

Какой должна быть теология будущего?

Какой должна быть теология будущего?

Normal
0

false
false
false

RU
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Интерес теологии к будущему был задан впечатляющими
социальными трансформациями двух последних столетий.
Мир, в котором теологам довелось жить, и Бог, которого они
должны были защищать перед этим миром, перестали объясняться друг через друга.
Возникал новый мир, новый порядок, который теологи предсказать не могли, так же
как не могли его понять, так же как не могли понять свое место в нем и
возможность Бога в нем. Все более увеличивался разрыв между созданным Богом
миром прошлого и между новым революционным творением человека. Революции социально-политические
переходили в научно-технические, их дополняли культурные, религиозные,
виртуальные, биотехнологические. 
Современные теологи силятся синтезировать мудрость
традиции, чтобы понять возникающий новый мир изнутри своего религиозного контекста,
но вместить, вписать будущее в историю становится все труднее. И здесь
возникают идеи деконструкции истории, традиции и основных концептов теологии;
попытки использовать технику деконструкции для переосмысления Церкви и ее
теологии под знаком грядущего Царства.
В русле
такой логики возникает понятие о “появляющейся Церкви”, а следовательно и
понятие о “появляющейся теологии”, “теологии будущего”.
Когда-то евангельские слова Христа о ветхих мехах и молодом
вине (Марк. 2:22) должны были проиллюстрировать радикально новый характер
возникающей христианской традиции по отношению к религиозной истории уходящего
мира, «нового завета» по отношению к «ветхому». Теперь они напоминают о том,
что за две тысячи лет и само христианство повзрослело и даже постарело, а мир
стоит на пороге новой эры, христианскость которой под большим вопросом.
Связано ли надвигающееся будущее с христианской традицией –
этот вопрос зависит не только от конструкторов будущего, но и от христианской
теологии, насколько она способна предложить свое участие в созидании будущего,
отстоять собственную необходимость, реализовать альтернативные сценарии.
Какой может и должна быть теология будущего, изменяющая это
будущее, вносящая в него свои цели и ценности, воплощающая в нем свое видение?
Теология имеет будущее только тогда, когда способна стать
теологией будущего, представить теологически продуманный и оправданный образ
будущего, помыслить будущее с собственным участием, т.е. продумать будущее себя
и мира в изначально допущенной или провоцирующе
недопущенной
связи, чтобы затем разгадать природу этой связи, а через нее и
свою собственную природу.
Теология будущего
должна связать духовно-символическое и социальное
. Эсхатология может стать
всеобъемлющей перспективой, в которой найдут свое место все происходящие
перемены.
Теология не принадлежит церкви, Церковь сама принадлежит
теологии будущего, следует Слову Бога о будущем Церкви и мира. Пусть не это не будет игрой слов, но теология может
пониматься не только как слово о Боге, но и как Слово Бога, как Слово-Бог,
вызывающее затем к жизни и ответу человеческие слова о Боге.  Теология и теологии
различаются как Слово и слова, как Божий зов и человеческий ответ.
Чтобы стать теологией будущего, исторические и современные
теологии должна осмыслить свою непринадлежность, себя незнание, в себе
необоснованность. Теология не есть уже, а возникает тогда, когда судьба Бога и
судьба мира сближаются в одном времени, когда проявляется Божественный план в
истории, когда в умах и сердцах теологов рождаются слова, передающие их
ощущение, восприятие происходящего в мире с Божьим участием.
В будущем теология Церкви вступит в обостряющееся напряжение
с теологией Царства. Территория Царства включает Церковь, расширяется от нее,
охватывая все новые пределы, претендуя на все, все покоряя, согласно
древнейшему христианскому исповеданию Иисуса Господом всего (Kurios). В
конечном итоге истории наступит Царство, и Церковь лишь часть и предварение
его. В ближайшее же время теологию ожидают болезни и конфликты, в которых
столкнутся люди части и люди целого, мышление партикулярное и универсалистское,
теология корпоративного эксклюзивизма и теология щедрости. Лишь Дух Святой и
соответственная Ему теология все это примиряет, соединяет, освящает, теология
будущего будет теологией Духа Святого par excellence, иначе не будет ни
будущего, ни его теологии. 

Жатва — конец мира

Жатва — конец мира

Normal
0

false
false
false

RU
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Жатва есть кончина
века
Матф. 13:40
У
праздника, который в традиции постсоветских протестантов называется жатвой,
есть два основных смысла. Согласно первому, это праздник благодарения за плоды,
за Божью заботу и благословения, за результаты труда и за дары. Согласно
второму, это грозное напоминание о грядущем итоге всемирной истории в целом и
жизни каждого отдельного человека, об ответственности и суде.
Слова
Христа о жатве как «кончине века» связывают эти смыслы воедино так, что
праздник плодов всегда проходит с чувством тревоги, с ощущением надвигающегося
конца.
Поясняя
значение притчи о сорняках,  Иисус рассказывает
кратчайшую версию апокалипсиса. Смысл сказанного о сорняках повторяется в
притче о пойманных сетью рыбах – «самых разных». Сорные травы и несъедобные
рыбы будут отбракованы. Так же и «дурных людей бросят в горящую печь».
Радость
праздника, вид спелых плодов, обилие и довольство незаметно переходят в грусть
увядания, предчувствие гибели, ощущение обреченности. В памяти еще свежи краски
и тепло лета, но уже летят листья, и ночи становятся все холодней.
Плоды
года, урожай сезона, результаты напряженного труда – все это отзвуки грядущей
вселенской жатвы, конца мира, конца истории.
Картинки
жатвы – прекрасные иллюстрации нескольких простейших истин. Мир – огромное
поле, на котором рассыпано доброе и злое. Но Царство Божье включает все это,
зреет в этом, торжествует вопреки всему. 
Т.е. Царство Божье всеохватно, нам не стоит переживать за моменты и
очаги зла, будто они поглотят собой все. Бог управляет всем этим и мы не должны
брать на себя ответственность за исправление мира или наведение порядка. Сыны Царства
не могу позволить себе ни паники, будто все зарастет сорняками, ни оптимизма,
будто смогут вычистить всех негодных и создать из избранных царство Божье на
земле.
Слишком
тесно все переплетено, слишком трудно улучшить, слишком легко навредить. Не
должно быть самоуправства, должно быть доверие Богу – это Его Царство. Не может
случиться непоправимой беды, урожай непременно будет, а зло искоренится, на то
есть жнецы-ангелы.
Во
всем этом много долготерпения Божьего, милости и надежды. До жатвы есть шанс –
дурной может стать хорошим. До жатвы есть риск – хороший может стать дурным.
На
вопрос Христа «Все ли вы поняли?» ученики отвечали утвердительно. У меня такой
уверенности нет. Я понял немногое, но надеюсь, главное, — жизнь человека и
судьба мира зреют к последней развязке, драма истории идет к концу, плоды жизни
будут оценены, судьей будет Бог, а в
конце будет Царство
. Рассказанные причти о сорняках и рыбах в сети – модели
человеческой истории. Жатва — образ конца мира. Судьба человека уподоблена
циклу природной жизни, где есть созревание, смерть, новая жизнь. Мы мало что
можем изменить в этом сценарии, мы не можем переписать его, или повлиять на ход
событий. Но мы можем выбрать себя, быть добрым или злым, пшеницей или сорной
травой, рыбой хорошей или «несъедобной». И еще мы можем выбрать жизнь
бесцельную, сорную и несъедобную, или насыщенную, трудолюбивую, полезную.
Конец
мира не отменить и не отсрочить. Но это не должно нас пугать. Божье Царство –
всеохватное и всемогущее – ожидает нас, его свет виден уже сейчас. Поэтому
образы тринадцатой главы правильнее называть не притчами о сеятеле, сорняках,
жемчужине и рыбе, а притчами о Царстве Божьем. Это все о нем. И потому при всей
тревоге за будущее мы отмечаем праздник жатвы с радостью и торжеством. 

Двадцать лет спустя. О юбилеях христианского образования

Двадцать лет спустя. О юбилеях христианского образования



Двадцать лет назад христианское образование в бывшем СССР
переживало настоящий бум. Возникали новые и новые школы – Санкт-Петербургский и
Донецкий христианские университеты, Одесская семинария, Украинская евангельская
семинария богословия, Московская богословская семинария – всех не упомнишь.
Казалось, теперь так будет всегда – много людей, много идей, много
возможностей.

Двадцать лет спустя, как и в романе Дюма, герои тех лет
выглядят постаревшими, но все еще энергичными. Все понимают, что надо
продолжать, но, как мне кажется, никто не знает, как именно продолжать начатое.
Да и знать этого нельзя – слишком быстро меняется мир.
Позади два десятилетия – первое десятилетие роста и второе
десятилетие стагнации. Оказалось, что христианское образование, как и все
другое в нашей жизни, не развивается по линии непрерывного возрастания. Хочется
верить, что и не катится вниз по наклонной плоскости. Все сложнее – линии
кривые, спады и подъемы чередуются, да и движение нелинейное, картина объемная,
неизвестных – множество.
Двадцать лет спустя надо делать выводы, ставить оценки,
чтобы выйти на новый уровень.  Вот
несколько итогов.
Итог первый: без сообщества христиан-интеллектуалов церковь
лишает себя авторитета. Интеллектуальный труд надо ценить, одаренными людьми
нужно дорожить.  Нужно признать и
благословить сообщество христианских интеллектуалов, дать ему почетное место в
церкви. Нужно определиться: христианской интеллигенции – быть.
Итог второй: без теологии служение церкви лишено основы, а
развитие лишено перспективы. Вне теологии церковь теряет свою идентичность и
превращается в клуб по интересам или аналог политико-идеологической партии. Вне
теологии правят человеческие авторитеты – единоличного руководителя или
таинственного братства. Увы, споры о том, нужна ли теологии церкви,
продолжаются до сих пор. И это печальный диагноз состояния церкви. Теологии,
которая вырабатывается в союзе церкви и школы, нужно сказать осознанное и
твердое ДА.
Итог третий: образование – инструмент церковного развития,
идейного и кадрового обновления. Пренебрегая образованием, не стоит удивляться
отсутствию достойных лидеров. Застой в образовании приводит к застою в церкви.
Реформация в средневековой церкви началась с профессора. Новая реформация может
начаться и не с профессора, но мне трудно представить, что она будет без
участия профессуры христианских школ и кадровых теологов.
Итог четвертый: то, что в широких кругах до сих пор называли  образованием – опасное самоуспокоение и
лживая подмена. Образование должно формировать образ мысли, веры и жизни.
Постсоветское же образование не занимается формированием целостной личности, а
занимается отмыванием денег и выдачей ничем не подкрепленных дипломов. За
каждый диплом учебные заведения (не)несут ответственность. Пока же между
дипломами и знаниями растет непроходимая пропасть. Между красивыми словами и
реальными оценками – роковой разрыв.
Итог пятый и пока последний: образование должно не успокаивать и
подкреплять наше самомнение и сложившийся порядок, а будить мысль, развивать
традицию, формировать и реформировать теологию. Образование должно готовить
завтрашний день, прокладывать в него мост. Пока же образование лишь фиксирует
прошлое, в лучшем случае, догоняет день сегодняшний.
Двадцать лет спустя нам нужно понять: христианское
образование должно оставаться вызовом для нас самих, его нельзя контролировать
и репрессировать, его нельзя сделать лакированным и витринным, пряча за ним
теологическую бессодержательность и личную некомпетентность. Образование нужно
не только зеленой молодежи и шибко умным. Оно нужно всей церкви. И если церковь
покажется на себе пример правильного отношения к образованию, возможно,
христианские школы станут привлекательными для всего общества. Но не потому что
это ХРИСТИАНСКОЕ образование, а потому что это ХРИСТИАНСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ. Без
сведения вместе продуманной христианской идентичности и высокой образовательной
культуры мы будем стоять на развилке или ходить по кругу еще двадцать лет.

К слову о Причастии

К слову о Причастии

Приступая
к таинству Причастия, мы обязаны задаваться вопросом о смысле происходящего.
Павел говорит, что мы должны исследовать себя. Причастие не происходит как
событие без моего осознанного включения в него, без желания стать частью той
вневременной, сверхисторической вечери, где Иисус встретился с учениками. Мы
тоже можем быть там. И если мы можем быть там, можем войти в ту атмосферу, в
тот круг, в тот способ связи с Иисусом как учителем и другом, событие Причастия
может случиться с нами.
Причастие
затруднительно, событие Причастия если и повторяется, то редко. В «Причастии»
Ингмара Бергмана в черно-белом хорошо виден разрыв, пустота, отсутствие там,
где должен быть Бог. Священник, который должен верить и передавать веру,
причащаться и причащать, сам ничего не знает и не имеет. Священник замкнут в
пустой церкви, замкнут в круге несчастных людей и серых стен. Но даже изнутри
пустоты он может искать Бога и молиться о вере. Из правды смиренной молитвы может
родиться Причастие. Пустота отступает, возникает связь и Присутствие.
Я
неоднократно затруднялся передать смысл происходящего на Причастии для внешних
наблюдателей, это просто невозможно. Люди вкушают хлеб и вино, думая о смерти
Христа, которого никогда не видели. Причастие – присоединение, приобщение к
Богу, к Его плану, к Его тайне Воплощения и Искупления. Если изнутри нет
движения души к Учителю и Другу, то Таинство остается закрытым. Нужно попасть
из церкви, где происходит таинство, 
внутрь того самого события, оказаться среди учеников, пережить встречу.
Понять слова Христа о теле и крови, хлебе и вине, может лишь тот, кто был
внутри этого события, чья душа смогла встретиться с Богом, любящим, страдающим,
умирающим, но затем воскресшем и воскрешающем.
Есть
подсказки, которые помогают войти в атмосферу последней Вечери. Иисус сделал
то, что мы должны повторять, если желаем причаститься тайны Его жизни и силы
Его воскресения, если желаем проникнуть внутрь события Причастия.  Служить людям Христа ради – значит входить в
Его образ, причащаться Ему. Без служения, без того чтобы стать слугой, никто не
может понять смысл того вечера, приобщиться образу Слуги.
Все
евангелисты рисуют прощающегося Иисуса слугой. Он раздает хлеб и вино, Он
раздает Себя – за множество людей, за множество чужих жизней.
Позволю
себе домыслить. Когда Иисус говорит: «Делайте так в память обо мне»,  Он говорит не только и не столько «Повторяйте
ритуал с хлебом и вином», но «Так же как я, отдавайте себя, свое тело и свою
кровь, всю свою жизнь для служения людям, для искупления их, для спасения
жизней».
Иоанн
единственный из евангелистов рассказал об омовении ног, которое совершил
Христос перед причастием. В церковной традиции этот обряд сохранился –
католический священник умывает ноги двенадцати прихожанам, православный
архиерей – двенадцати священникам или монахам, а в некоторых протестантских
церквях омовение распространяется на всю общину.
В
омовении ног наглядным образом проявился смысл Таинства
жизни-смерти-воскресения.  Через
подражание этому примеру ученики становятся частью далекой евангельской
истории.
Вместо
проповеди или лекции Бог проявляет действенную 
любовь к человеку, говоря при этом: «Если Я. Господин и Учитель, вымыл
вам ноги, то и вы должны мыть ноги друг другу. Я вам подал пример» (Иоан. 13:14-15).
Омыть
ноги значит смириться перед Богом и людьми. Это можно сделать только на
коленях. Но в таком низком положении сердце чувствует Бога, понимает Его. Из
связи с ближним возникает связь с Богом, в принятии друг друга, в служении друг
другу, делясь и отдаваясь мы переживаем Причастие.

Об отчаянии мира и надежде христиан

Об отчаянии мира и надежде христиан

Люди мира отчаиваются, христиане
же надеются. Как нам хочется подобной простоты, но не все так однозначно. Люди
мира отчаиваются, но живут в единственной для них реальности, а потому лучшие
из них стараются эту реальность спасти и сделать лучше. Христиане надеются на
лучший мир, а потом худшие из них безразличны к реальности этого земного мира,
отчаиваются в ней и даже не стараются сделать ее хоть немного лучше.
Надежда не постыжает не потому,
что она не знает реальности жизни, но потому что она эту реальность оспаривает,
она знает реальность иную, в свете
которой здешняя, земная жизнь не кажется последней инстанцией.
«И не сим только, но хвалимся и
скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от
опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в
сердца наши Духом Святым, данным нам. Ибо Христос, когда еще мы были немощны, в
определенное время умер за нечестивых» (Рим.5:3-6).
Почему не постыжает надежда?
Потому что мы уже получили не просто
что-то или много, а все, точнее залог всего, залог будущей жизни. Если Христос
за нас умер и Его любовь излилась в сердца наши, то ничего страшного случиться
уже не может. Более того, мы не будем разочарованы, если чего-то недополучим
или что-то утеряем. Любовь уже излилась, Христос уже умер – до того, как мы
стали достойными этого, и даже до того, как мы начали мечтать об этом.
Надежда имеет основанием то, что
уже случилось. Но то, что уже случилось, есть лишь задаток будущего. Поэтому
надежда обращена вперед и ждет того, что приоткрытое ранее, скоро откроется во
всей полноте. Надежда не живет прошлым, она знает, что в прошлом был лишь
задаток будущего, лишь тень будущих благ.
Надежда знает, что может быть в
будущем, потому что частично ей это уже открыто в опыте прошлого. Зная же, что
ждет в будущем, она старается это будущее приблизить, ускорить, реализовать.
Так надежда становится революционной, преобразующей силой. Христиане забыли,
что надежда может больше, чем томительным чувством ожидания, что она способна
менять реальность.
Христиане помнят только о надежде
для себя, им совсем нечего сказать о надежде для мира. Подлинно христианская
надежда не может быть только индивидуальной, она соседствует с ответственностью
за судьбу других людей, за преображение всего мира, за общее будущее.
Надежда связывается с чувством,
что не все обречено, что есть завтрашний день, что жизнь продолжится, что все
сделанное имеет смысл и перспективу. Без надежды мы будем жить как
бабочки-однодневки. Надежда же дает перспективу, надежда – ключ к будущему,
дверь в завтрашний день, якорь в житейском море.
«Желаем же, чтобы каждый из вас,
для совершенной уверенности в надежде, оказывал такую же ревность до конца,
дабы вы не обленились, но подражали тем, которые верою и долготерпением
наследуют обетования.
Бог, давая обетование Аврааму,
как не мог никем высшим клясться, клялся Самим Собою, говоря: истинно
благословляя благословлю тебя и размножая размножу тебя.
И так Авраам, долготерпев,
получил обещанное.
Люди клянутся высшим, и клятва во
удостоверение оканчивает всякий спор их.
Посему и Бог, желая
преимущественнее показать наследникам обетования непреложность Своей воли,
употребил в посредство клятву, дабы в двух непреложных вещах, в которых
невозможно Богу солгать, твердое утешение имели мы, прибегшие взяться за
предлежащую надежду, которая для души есть как бы якорь безопасный и крепкий, и
входит во внутреннейшее за завесу» (Евр.6:11-19).
Помимо прочих смыслов автор
послания к Евреям говорит о том, что сам Бог выступает гарантом нашего
будущего, поэтому стоит долготерпеть и в этом долготерпении трудиться, а не
лениться. Непреложность Божьих обетований состоит в том, что христианам
принадлежит будущее, невзирая на явную обреченность мира.
Бог не меняет своих обещаний, Он
дал непреложные основания для надежды. Вопросы стоит задавать не Ему, вопросы
относятся к нам.
Чем является христианская надежда
для нас – индивидуальным успокоением, приятным чувством ожидающего вскоре праздника,
преобразующей силой в повседневной жизни, приближением грядущего Царствия в дне
сегодняшнем и завтрашнем?
Является ли наша надежда
активной? Или это ленивое и пугливое ожидание?
Является ли наша надежда общей,
общезначимой? Или это индивидуальное самоуспокоение? Достаточно ли сильна наша
надежда, чтобы стать публичной силой, трансформирующей общество?
На что опирается наша надежда –
на видимые точки опоры или на приближающееся Царствие? Способны ли мы «без
надежды надеяться», т.е. надеяться в отсутствие видимых на то оснований? Можем
ли мы оспорить безнадежный порядок вещей?
Является ли наша надежда знаком
нового мира, новой жизни, приближающегося Царствия Божьего? Или же она часть
этого мира, пусть даже лучшая часть?
Насколько радикальна наша надежда?
Сколько в ней от христианства и сколько от Христа?
Спасительна ли наша надежда,
обещает ли она нам вечную жизнь? «Если мы в этой только жизни надеемся на
Христа, то мы несчастнее всех человеков» (1Кор.15:19).
Как далеко смотрит наша надежда?
Надеемся ли мы на большее, чем просто «получше жить»?
Есть ли у нас мечта? Как меняет
наша надежда сегодняшний день, каким она сделает день завтрашний? На что
подвигает нас наша надежда? 
Станет ли наша христианская
надежда спасающей надеждой всего мира?
«Итак, братия мои возлюбленные, будьте тверды, непоколебимы, всегда
преуспевайте в деле Господнем, зная, что труд ваш не тщетен пред Господом» (1Кор.15:58)

Простираясь вперед

Простираясь вперед

Жизнь как порыв, стремление,
рывок знакома немногим. Лишь великие люди могут похвалиться тем, что их жизнь
прошла в полете, в броске, в движении к цели.
Я не могу согласиться, что
скучная жизнь может быть нормой, что можно жить без мечтаний и без стремлений
эти мечты воплотить, что можно обойтись без благородного риска и удивительных
приключений.
Мы грешим, когда жизнь –
величайший дар Бога – превращаем в серое существование. Если мир вокруг нас —
пыльный чулан, то неудивительно, что вечность 
представляется баней с пауками.
Но стоит посмотреть ввысь, в
бесконечность неба, и охватывает чувство восторга, великолепия, приятного
головокружения.
Почитать все за сор может лишь
тот, кто знает вечность и бесконечность, кто знает смерть и воскресение, кто
встретил в жизни Христа и открыл тем самым дверь в иной, настоящий мир.
Христос как цель упраздняет все,
делает жизнь целеустремленной, динамичной. Вся жизнь становится движением в
пути, а не топтанием на месте.
Как говорил великий странник
Григорий Сковорода, «Мир ловил меня, но не поймал». Если ты ощутил дыхание
вечности, мир не сможет тебя поймать в своих объятиях. Всего, что есть в мире,
оказывается слишком мало для тех, кто услышал голос Бога, кто знает об иной,
настоящей жизни.
Нас удерживает прошлое, нам
привязывают к себе звания, награды, успехи, теплые места и приятные вещи. В
обычной жизни все работает против движения, все устроено так, что лишь люди с
высокой внутренней мотивацией могут неустанно двигаться вперед.
Большинство же лишь удивляется
таким выскочкам. Чего  ему не сидится?
Чего ему не хватает? Больше всех надо? Жить надоело? Проблем захотел?
Благодать Христова, изменившая
нашу жизнь, делает ее такой ценной, важной, красивой, что грехом можно считать
не только ее порчу или трату, но и ее неиспользование, запыление, погружение
этого сокровища в пыль, шум, серость второстепенных, суетных дел.
Высшим званием во Христе Иисусе
может быть звание раба, который хорошо послужил. Высшей оценкой могут быть лишь
слова «Хорошо, добрый и верный раб».
Оправдана лишь жизнь в труде, в
пути, в движении. «Я не хочу полуправды, я не хочу полуцели… Пусть порываются
струны, лишь бы не даром звенели».
К чему мы стремимся? О чем мы
мечтаем? Какого звания заслуживаем? Видим ли мы впереди вдохновляющее будущее и
стремимся ли к нему? Что нас удерживает в этом стремлении? Что нужно оставить и
на чем сосредоточиться, чтобы жизнь стала порывом к высшей цели и высшему
званию, чтобы она обрела содержание и направленность, достойные высокой
Христовой оценки?
«Все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа и найтись в Нем не со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая через веру во Христа, с праведностью от Бога по вере; чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых. [Говорю так] не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли я, как достиг меня Христос Иисус. Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе. Итак, кто из нас совершен, так должен мыслить» (Фил.3:8-15).

Есть ли Бог в современной культуре?

Есть ли Бог в современной культуре?

Обычные дискуссии «верующих» и «неверующих» ограничивают вопрос словами «Есть ли Бог?». Меня эта лаконичность не удовлетворяет. Ведь здравый смысл подсказывает, что где-то Бог есть, а где-то Его нет. Там, где заканчиваются споры «верующих» и «неверующих» («Бог все-таки есть»), начинаются отчаянные распри внутри победителей («а где именно Он есть?»).
Например, для «обычных» христиан Бог есть в Церкви, но в современной культуре Его якобы нет.
Так что вопрос о существовании Бога не решается в общей форме, на общий вопрос приходится отвечать парадоксальным сочетанием «да» и «нет».
Меня же эта частичность («есть здесь, но не там») и противоречивость («если Он есть здесь, но нет там, то Он и есть, и одновременно Его нет») не удовлетворяют так же, как и недосказанность общего вопроса. Ведь если Он есть, то Он есть везде и всегда, поскольку Его природа предполагает всеприсутствие, всезнание и всемогущество.
Вездесущий Бог есть и в «духовных», и «малодуховных» сферах. Его воля вершится «на земле, как и на небе». Его присутствие неустранимо. Его «да» человеку звучит тише, но уверенней богоборческих кощунств и отречений со стороны последнего.
В современном культурном интертексте «видимого» Бога становится все меньше. Но это не значит, что Бог ушел или умер. Это значит, что люди утратили непосредственность отношений с Ним. О Нем говорят лишь в третьем лице как о герое давней и непонятной истории. Слова о Боге выцвели, обесценились, перестали передавать знание, опыт, чувство Бога.
Сегодня прямой текст о Боге почти невозможен. Его позволяют себе лишь самоуверенные миссионеры или агрессивные фундаменталисты. Времена судей, пророков и апостолов прошли, никто больше не уполномочен говорить от лица Всевышнего.
Но Бог находит тех неуверенных, смущающихся, но талантливых людей, которые знают, что ничего не знают, и при этом способны трепетно и благоговейно слышать Его голос и находить необычные, незаезженные слова и образы, чтобы этот чудесный голос зазвучал в нашем, здешнем мире.
Среди постсекулярности одних и воинственной религиозности других правдивый и мирный разговор о Боге на языке человеческих культурных традиций возможен только в непрямой форме – как притча, рассказ, песня, картина. Здесь Бог есть, но лишь имеющий уши слышать – Его слышит, но имеющий глаза видеть – Его видит. Здесь Бог есть, но Его не схватишь и не удержишь, не перетянешь на свою сторону. Он не на стороне нашей и не на стороне неприятелей наших (Иис.Нав. 5:13-14). Он остается Собой и говорит всем, кто читает, видит, слушает
В своих «Рассказах о Господе Боге» Рильке показал способ говорить о Боге непрямым образом. Иногда он нарочно избегал темы Бога, но в конечном итоге Бог все равно оказывался в истории, и лучше всего Его присутствие видели дети. Вот концовка одной из историй, где «не было Бога», где были лишь нищий и гордая девушка: «Дети услышали и эту историю и утверждают, к негодованию господина учителя, что в ней тоже говорится о Господе Боге. Я и сам немного этому удивился, ведь я все-таки обещал господину учителю историю без Господа Бога. Но детям, конечно, виднее».
Детям виднее. Не всем детям, а тем, которые не утратили детской способности верить в сказки и всюду видеть чудеса. Виднее всего тем детям, которые могут запросто встретить ангелов и не удивиться. Тем, которые разговаривают с животными, звездами, лесами и реками.
Такими детьми стоит оставаться подольше и нам, «взрослым», знающим серость жизни, ее «сермяжную правду». Ведь настоящая жизнь – не то, что мы видим вокруг себя, но то, что мы видим глазами веры и чувствуем сердцем.
Поэты и писатели, музыканты и художники, сценаристы и актеры, философы и ученые говорят о той глубинной и возвышенной жизни, которая открывается верой, постигается вдохновением, осмысляется в творчестве. В культуре существование Бога переживается не как факт без цвета и запаха, но как суть всего, как личная встреча, как соприкоснование с тайной, как возвращение к Отцу, как мистика любви и таинство веры.
Возможно, Бог намеренно уклоняется от нашего липкого и властного языка, от избалованных потребителей, от похотливого и оценивающего взгляда. Он есть, но не видим для тех, чьи глаза ищут объекты пользования и удовольствия. Он говорит, но не слышим теми, чьи уши привыкли к шуму суеты, заразительному мату и подстегивающему ритму.
Бог есть, но открывается не в тех формах, местах, словах, которые мы предполагаем и навязываем. Он рядом, но Его нужно искать (Деян. 17:26-28). И это знали не только иудейские пророки, но и греческие стихотворцы, которых цитировал Павел в ареопаге.
Бог – неустранимая часть культуры, в любую эпоху культура и жизнь общества в целом питаются Божественными истоками. Наша эпоха – не исключение. Бог жив и действует в нашем мире, но пережить и выразить это знание становится все труднее. Вот почему формами свидетельства о Нем становятся не рекламные кампании, крусейды, телемарафоны, а более тонкие, творческие, личностные подходы, языки культуры.
В современной культуре Его присутствие все менее очевидно. Возможно, своим не-очевидным присутствием или очевидным отсутствием Бог хочет показать, что Он не может быть в центре такого общества, такой культуры. Но тогда, когда кажется, что Его нет вовсе, на самом деле Он «недалеко от каждого из нас». И если мы Его взыщем, Он может быть найден. Так в современной культуре соединяются отчаяние пустоты и свет надежды.

Неповторимость — Жизни знак

Неповторимость — Жизни знак

VCC.RU

Неповторимость – трагичная правда жизни. В этой же правде сочетаются и горечь безвозвратности, и счастье перемен, радость движения вперед, не по кругу; предчувствие вечности, знак Жизни.
Правда неповторимости вынуждает нас к предельной ответственности за все, что мы выбираем, за то, что создаем, за конечный итог жизни. За соблазнительными идеями вечного возвращения, перевоплощения, игры и переигрывания поджидает ужас блуждания внутри порочного круга, утраты человеческой уникальности и свободы, забвения себя в природной стихии.
В отличие от многих восточных религий, представляющих жизнь в виде постоянных перерождений, христианство утвердило единственность жизни, ее конечность, подсудность, подотчетность Богу. «Человекам положено однажды умереть, а потом суд» (Евр.9:27), — эти апостольские слова лаконично передают и страх, и надежду, связанные с неповторимостью.
Человек испытывает страх, зная, что жизнь будет взвешиваться, оцениваться, судиться Богом. Каждый переживает недостойность, греховность, стыд, вину перед лицом Божьего судилища. Но в конечности земной жизни – и радость избавления от нее, торжество новой жизни, трепет встречи с Богом, надежда на Его милость и будущее с Ним.
Христианство продолжило ветхозаветную традицию мыслить человека уязвимым, хрупким, преходящим, смертным перед лицом Вечного Бога; но придало этому пониманию жизнеутверждающий характер, осветило тень смертную, преодолело смертность человека Воскресением к новой жизни.
Обреченность, приговоренность человека к смерти признается, а затем отменяется победой Христовой. Внутри земной, временной, человеческой жизни присутствует, «живет» и зреет смерть. Смерть – в человеке, жизнь – в Боге. «Ибо Он знает состав наш, помнит, что мы — персть. Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его, и правда Его на сынах сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их» Пс.102:14-18).
Жизнь человека – неповторима и невозобновима, как и все ее радости, все события, все периоды. Человек проходит и уходит, лишь Божья милость длится, точнее, пребывает, а пребывая, обновляется. В жизни природы все отцветает и умирает, лишь по Благости Божьей приходит весна, возобновление жизни. Так и в жизни человека смерть является естественным итогом, лишь Бог в силе возобновить прерванную, исчерпанную природную жизнь, дать новое рождение в Жизнь вечную.
Библейской традиции чужда торжественная наивность античных идеалистов, перепетая Пушкиным: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит» («Я памятник воздвиг нерукотворный…»). Душа не способна пережить тело и тленья избежать, так как не содержит жизнь в себе, не является источником жизни. Все распадается, все рано или поздно гибнет; жизнь заканчивается, иссякает.
Вечная жизнь, возобновляемая милость Божья соседствуют с временной, смертной жизнью человека. Вторая мучается недостижимостью первой, мечтает, бунтует, страдает по ней.
Утверждение о конечности человека, единичности его земной жизни, подсудности Богу, вызывало и вызывает несогласие у тех, кто, не веря в Бога и жизнь вечную, хочет продлить до бесконечности свою земную жизнь в «заветной лире», «памятнике нерукотворном», «благодарных потомках», «исторической памяти» и проч.
Примечательно, что библейский моралист Экклесиаст исповедовал не повторяемость жизни, а повторяемость смерти, предрешенность всего. «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (Еккл.1:7). «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл.1:9).
Насколько ясна эта предопределенность к смерти, к повторению цикла рождения-смерти, настолько неясной, таинственной остается то, что до поры скрывается за пределами такого циклизма: «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (Еккл.6:12); Сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему? Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе» (Еккл.8:5-8).
Экклесиаст-пессимист, утверждающий смертность человека, оказывается, по совместительству, и оптимистом, поскольку верит в вечность духа: «Возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его» (Еккл.12:7). Такая жизнь, оставляющая прах на земле и продолжающаяся в духе, выглядит предпочтительнее вечного возвращения в бренное тело и повторения того же цикла.
Согласно Сократу-оптимисту, возвращение «повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени» («Федон»). Поэтому умирающий Сократ не печалится, зная, что спустя какое-то время снова встретится с друзьями, будет разговаривать и пировать, а потом… будет снова приговорен к смерти.
Мудрец Экклесиаст утверждает однократность и временность жизни, неизбежность смерти, но при этом и после этого – вечную жизнь. Мудрец Сократ утверждает многократность, повторяемость и вечность жизни, каждый сеанс которой будет заканчиваться смертью.
Повторяемая земная жизнь означает смерть без конца. Смертность земной жизни означает жизнь без конца.
Жизнь «здесь и сейчас» – блуждание вокруг смерти. Жизнь в Боге – выход из круга смертельной повторяемости.
Жизнь земная прекрасна, о ней даже Бог сказал «Хорошо весьма» (Быт. 1:31). Но в Его отсутствии в ней пропадает цель, пустее смысл. С утратой Бога в человеческой жизни уходит подлинность и на ее место приходит повторимость. «Переход количества в качество» — это все, во что осталось верить, будто максимум денег, любовных связей, информации, власти вернет довольство, любовь, мудрость, достоинство.
В этом смысле известная есенинская «повторимость» звучит болезненно, вовсе не радостно. Улыбка повторимости тускнеет и заканчивается мечтой о незабвенности неповторимого. Сперва – разумно-банальное: «Я говорю на каждый миг, Что все на свете повторимо. Не все ль равно — придет другой…», но затем прорезается протест против повтора и сокровенное желание сохранить уникальность чувств, отношений, жизни: «Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне Как о цветке неповторимом» («Цветы мне говорят прощай»).
Трагизм бытия связан с ощущением, что «я», «моя песня», «моя любимая» — неповторимы, предназначены только друг другу. Неповторимость трагична, а повторимость – абсурдна. В этой страшной повторимости «того же», в неспособности изменить свою жизнь, выйти за пределы свой греховной «функции», найти в обезбоженной жизни смысл, нужно искать причины эпидемий суицидов, депрессий, равнодушия.
Абсурдом «того же» заражена современная культура. Об – «вечное возвращение», страшное «откровение» больного гения Ницше, отражающего нонсенс мира, потерявшего Бога и обреченного вращаться вокруг себя же.
Модные ныне идеи реинкарнации выражают ту же болезнь человека, лишенного внешней абсолютной цели, пытающегося совместить неизбежность смерти с неизбежностью жизни. В поисках новизны сознание повторяет жизнь с незначительными вариациями. Но вне связи с Богом вечность человека, бесконечность его обезбоженной жизни, окажется адом.
Таким же адом может стать и виртуальная реальность, в которой смерть отменяется, а жизнь повторяется в каждой новой игре, в каждом новом аккаунте.
Человек хочет сделать свою временную, конечную, смертную жизнь – бессмертной. Все попытки продлить жизнь временную в жизнь безвременную, вечную, были и будут неудачными. Но то, что не принадлежит человеку, дается, дарится ему Богом. Если свою жизнь нельзя переиграть, сделать лучше со второй или третьей попытки; если нельзя родиться вновь и прожить достойнее; если все неизбежно закончится смертью и судом; то почему бы не прожить эту единственную земную жизнь ответственно; почему бы не принять бессмертие, которым мы не обладаем, из рук Божьих; почему бы не отказаться от попыток увековечить и без того надоевшую, опостылевшую жизнь, ради жизни новой, жизни вечной, жизни с Богом?
Он творит все новое (Откр. 21:5), Он не повторяется. А мы? Не есть ли наш повтор – спор с Его новизной? Неужели наша жизнь настолько совершенна, настолько счастлива, чтобы повторяться до бесконечности? Неужели ради нее мы готовы упорно отвергать вечную жизнь с Богом, полную новизны и открытую в бесконечность? Не страшно ли жить «все так же», повторять до бесконечности тот же грех, погружаться все глубже в бессмысленность? Здравый смысл и голос сердца требуют разрыва с «тем же» и выхода в новое.
Неповторимость этой жизни – предвестник Жизни новой. Конечность, исчислимость лет освобождает бесконечность духа. У порога смерти – плач, за порогом – торжество вечной Жизни. Эта жизнь должна закончиться, чтобы мы стали частью нового творения, «нового неба и новой земли, на которых обитает Правда» (2 Петр 3:13).