![Реформация Церкви и реформация образования. Продолжение]()
… связь университета и рынка, аудитории и цеха далеко не случайна.
В своей фундаментальной
работе «Цивилизация» история Нил Фергюсон подчеркивает эту связь: «На основании ключевой мысли Лютера о
возможности индивидуального изучения Библии, протестантизм поощрял грамотность,
не говоря уже о книгопечатании, а вместе с научными исследованиями все это,
безусловно, содействовало экономическому развитию (накоплению «человеческого
капитала»). Возможно, самым большим вкладом религии в историю западной
цивилизации стало то, что протестантизм
побуждал Запад не только работать, но и копить и читать» (9, 344-345). Это же
можно сказать о роли протестантов в освоении новых, незападных территорий: «Где
бы не появлялись протестантские миссионеры, они продвигали образованность с долгосрочной
пользой для обществ, которые они пытались просветить. Там, где протестантских
миссионеров не было, население тех же колоний имело несравнимо более низкий
уровень грамотности» (9, 344-345).
Мы должны спросить:
почему так, почему и как богословские идеи протестантизма связаны с новой
философией образования?
Корнелий Плантинга
отвечает так: «Христиане-реформаторы, как их стали называть, всегда были
убеждены, что получить образование – это один из способов подготовиться к
служению в Божьем Царстве» (8, 7). Иными словами, «Смысл всей этой учебы в том,
чтобы быть готовым сделать свой собственный вклад в величайший проект
реформирования, которым является Божье восстановление всего того, что испорчено
злом» (8, 8).
И Лютер, и Кальвин были
совмещали в себе церковное и профессорское призвания. Но последнему удалось
предложить наиболее целостную, интегральную систему христианского
мировоззрения, осью которой стала идея предопределения.
Как утверждал основатель Свободного университета
Амстердама и премьер-министр Голландии Абрахам Кайпер, «Любовь к науке в этом
высоком смысле, то есть к единому постижению мира, обеспечивается нашей
кальвинистской верой в Божие предопределение» (4, 136-137). Иными словами, главный
принцип кальвинизма прямо связывается с духом науки: «Вера в такое единство, стабильность и порядок, относящиеся к личности как
предопределение, или к мирозданию — как установление Божие, разбудила, словно
колокол, любовь к науке» (4, 139).
Кайпер приводит интересную иллюстрацию в качестве
доказательства внутреннего родства кальвинистской веры и страсти к науке и
образованию: «Одной славной страницы из истории кальвинизма достаточно, чтобы
доказать это. Эта несравненная по своей красоте страница его истории, или,
скажем лучше, истории человечества, — осада Лейдена более трех столетий назад.
В сущности, герцог Альба и принц Вильгельм Оранский определяли, сражаясь,
будущий ход мировой истории. В конце концов Альбе пришлось уступить, а
Вильгельм Молчаливый развернул знамя свободы над Европой. Если вы спросите
меня, какое отношение это имеет к науке, я отвечу: за такую отвагу голландские
провинции одарили Лейден не орденами, не титулами, не золотом или почетом, а
школой наук — университетом Лейдена, который прославился на весь мир. Вы
знаете, что в Голландии изобретены телескоп, микроскоп и термометр; из-за чего
и стала возможной эмпирическая наука, достойная своего наименования. Но самое
очевидное, самое убедительное доказательство — учреждение Лейденского
университета. Дать в качестве высшей награды университет тем, кто в страшной
борьбе изменил ход мировой истории, может только народ, у которого сам принцип
жизни включает любовь к науке».(4,
134-135).
То, что называлось в теологии предопределением, в науке
называлось законосообразностью. На этом надежном основании можно было строить
стройное здание научного знания. На фоне эпохи кальвинизм действовал
принципиально и решительно, прокладывая путь от уверенности богословской к
категоричности научной. Вот как этот
путь представляет Кайпер: «Вспомните, что в те дни, когда кальвинизм расчищал
себе дорогу, шаткое полупелагианство настолько притупило убежденность в
единстве, стабильности и порядке, что даже Фома Аквинский в немалой мере
утратил свое влияние, а скоттисты, мистики и эпикурейцы наперебой пытались
сбить человеческий разум с его устойчивого пути. Нетрудно понять, какой
совершенно новый импульс научным исследованиям дал новорожденный кальвинизм,
когда одним могучим движением образовал порядок из хаоса, обуздав дисциплиной
духовную распущенность, положив конец колебаниям между различными мнениями и
вместо зыбкого тумана явил нам картину горного потока, несущегося по
упорядоченному руслу к океану» (4, 139-140).
Кальвинизм сделал науку не только возможной, но и
независимой, оспорив власть и цензуру церкви. Мир вновь стал интересным. «В
Средние века внимание к космосу ослабело, чтобы мы думали только о будущей
жизни, и лишь один кальвинизм, не теряя из виду духовного, воскресил
естественные науки (4, 141). Ругая Средние века и прославляя кальвинистскую
реформацию, Кайпер рискованно утверждает, что «один Аристотель знал больше о
мире, чем все отцы Церкви, вместе взятые; что под господством ислама наука
процветала больше, чем в кафедральных и монастырских школах Европы; что
повторное обретение произведений Аристотеля было первым толчком к обновленному,
хотя и довольно ущербному, изучению природы; и, наконец, что только кальвинизм
благодаря своему доминирующему принципу, который постоянно побуждает нас
возвращаться от креста к творению, и, в не меньшей степени, своей доктриной об
общей благодати, снова открывает для науки просторы мироздания, теперь уже
озаренные Солнцем Праведности, в Котором, согласно Писанию, сокрыты все
сокровища премудрости» (4, 141).
Здесь реформаторская мысль переходит от темы личного
спасения к масштабу целого — Божьей славы в природе, Откровения в истории,
красоты творения, искупления и восстановления мира. «Конечно, наше спасение
очень важно, но его не сравнить с весомостью Божией славы. Бог открыл Свое
величие в Своем великолепном творении, оно — Его создание. Когда творение
запятнал грех, открылся путь к еще более славному откровению о его
восстановлении» (4, 143). Вот почему спасение не отменяет, но вновь делает
выполнимой первую задачу человека – познавать и управлять творением согласно
«культурному мандату» Творца, ведь «Ищущий Бога кальвинист ни на минуту не
подумает ограничить себя теологией и созерцанием, оставляя неверующим другие
науки. Он должен познать Бога во всех Его делах и знает, что призван охватить
всей силой разума и земное, и небесное, обращая взор и на порядок творения, и
на «общую благодать» Бога, перед Которым он преклоняется, видя Его и в природе
со всеми ее чудесами, и в созданиях рук человеческих, и в жизни людей, в жизни
общества, в истории человечества. Теперь вам понятно, как догма «общей
благодати» сразу сняла запреты, наложенные на мирскую жизнь, понимая, конечно,
всю опасность односторонней любви к мирским знаниям (4, 149).
В своей заботе о мире реформация сближается с гуманизмом:
«В той степени, в какой гуманизм стремится подменить вечную жизнь жизнью в этом
мире, каждый кальвинист будет ему противостоять. Но в той степени, в какой
гуманист довольствуется надлежащим изучением мирской жизни, кальвинист будет
ему союзником (4, 144).
Характерно, что, сближаясь с гуманистами в интересе,
внимании и заботе о мире и человеке; встречаясь в пространстве университета с
оппонентами, реформаторы требовали автономии для этого научного пространства: «Если,
в соответствии с требованиями кальвинизма, Церковь и государство уйдут из
университетской жизни (я говорю не об их щедрых дарах, а об их власти), чтобы
университет мог развиваться на своей собственной основе, разделение, которое
уже началось, будет совершаться само собой и беспрепятственно. И станет
очевидным, что только мирное разделение приверженцев противоположных принципов
обеспечивает прогресс, подлинный прогресс, и взаимное понимание» (165).
Не случайно, университетская автономия была частью секуляризационной
программы. Реформация предполагала последовательное освобождение мирских сфер
от церковного контроля (но не от церковного влияния). «Люди забыли или не
поняли, что интеллектуальное восприятие и размышления о мироздании, в чем и
состоит всякая наука, образуют сферу, совершенно отличную от Церкви. Это зло
было остановлено Реформацией и преодолено кальвинизмом, преодолено официально,
поскольку кальвинизм упразднил монархическую иерархию в самой Церкви…Диплом
доктора в их системе получал свою значимость не в силу общественного мнения или
согласия папы, не по причине церковного установления, а только в соответствии с
научным характером учреждения» (4, 151).
Иногда автономия от церкви заканчивалась зависимостью от
князя, но со временем сами князья поняли преимущества независимых школ. Вот как
описывает это процесс историк Андрей Андреев: «В университете изменение конфессии по указу государя могло привести к
конфликту: самый известный случай этого рода – насильственная «кальвинизация»
Гессен-кассельским ландграфом Морицем университета в Марбурге в 1605 г.,
которая вызвала массовый исход оттуда профессоров-лютеран. Возможность
повторения подобных конфликтов привела на рубеже XVII–XVIII вв. князей к
мысли о выгодах поддержания в университетах веротерпимости, т. е.
запрещения взаимных обвинений в ереси и, соответственно, лишения богословского
факультета прав цензуры. Тем самым, протестантские университеты получили
дополнительное подкрепление своей научной свободы. Надо сказать, что перед
властями в Германии длительное время стоял выбор между цензурным вмешательством
в университетское преподавание или предоставлением ему полностью
самостоятельного развития, и все-таки в итоге победило мнение, что свободная
мысль влечет движение вперед, неизбежно принося пользу и процветание своему
государству»
(5).
Эта автономия
университета от церкви, новые отношения между знанием и верой, наукой и
религией встречали и встречают яростную критику поборников старины. Здесь интересно лаконичное и поэтичное
замечание Новалиса: «Лютер вообще
произвольно трактовал христианство, исказил его дух и ввел другую букву и
другую религию, именно общедоступность Священного Писания, и тем самым в
религиозные дела, к сожалению, вмешалась другая, в высшей степени земная
наука,— филология, чье иссушающее влияние с этого времени становится
несомненным. Это возведение было в высшей степени пагубно для религиозного
чувства, ибо ничто не иссушает сильнее внутреннюю жизнь этого чувства, как
буква» (10).
То, что Новалис называет
филологией, было господствующей научной парадигмой того времени, общим подходом
гуманистов и церковных реформаторов. Внимание к древним и современным
национальным языкам, бурное развитие «свободных искусств», распространение
книгопечатания, изучение и критика источников
были нужны и церкви, и университету.
С филологии все
начиналось – люди начинали читать Библию, понимать ее смыслы, извлекать
практические уроки, руководствоваться ей в своей повседневной жизни.
Отсюда один шаг к идее всеобщего
образования. Если каждый может читать Библию, то каждый может и должен учиться
читать. Если искупление охватывает все творение в целом, то благословенными
становятся и естественные науки, и анатомический театр, и таинственная математика,
и политическая теория.
Благодаря реформаторскому
импульсу расцветают старые и новые науки, университет становится гораздом
большим, чем площадкой для диспутов богословов и философов. Образование
становится подготовкой к профессиональному труду, и наряду с университетами вырастают
академии, училища, гимназии. Историки отмечают рост снизу: «Характерно, что в Германии XVI–XVII в. сеть
протестантских школ росла в первую очередь за счет гимназий, а не университетов»
(5). Так образование шло в народ – вслед за Библией и Реформацией церкви.
Стоит отметить, Лютер и Меланхтон поработали не только
над пакетом идей для реформ университетов, но также разработали предложения для
начального образования в сфере «светских наук» («свободных искусств»),
«полезных и для церкви, и для общества», которые после были закреплены
законодательно и легли в основу первой протестантской школьной системы (1, 63).
Какая идея двигала все эти преобразования? На мой взгляд,
идея простая и очевидная – по крайней мере, для Лютера: «Реформировать
образование необходимо уже для того, чтобы миряне могли читать и понимать
Писание для самих себя, но также могли приготовиться к своему призванию в
обществе» (1, 58).
И все же, как мне кажется, что эта простая идея
реформаторов XVI века остается для нас пока
невыполненным призывом и завещанием.
0
0
1
1861
10610
ASR
88
24
12447
14.0
Normal
0
false
false
false
EN-US
JA
X-NONE
/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}
Стоит обратить
внимание на замечание историка А. Андреева: «Основание Лейденского университета долгое время не
признавалось императором и имперскими князьями, и даже объявлялось незаконным,
но ничто из этого не могло воспрепятствовать его развитию. В итоге в
XVII–XVIII в. Лейден естественным образом влился в систему протестантских
университетов, а его докторские степени признавались по всей Германии (и даже в
России, где с середины XVIII в. образовалась традиция посылать молодых
врачей за степенью доктора медицины именно в Лейденский университет)» (5).
Интересно
читать у Кайпера, как внутренняя перемена выражалась в интеллектуальной
культуре: «В сочинениях того
времени вы встретите такую твердую определенность, такую энергию мысли, такой
всеобъемлющий взгляд на жизнь. Я даже рискну сказать, что в мемуарах знатных
женщин и переписке необразованных людей проявляется то единство мировоззрения,
которое наложило на все их бытие какой-то научный отпечаток. В практической жизни они стремились обуздать свое
сознание и руководящую роль доверяли не юмору или прихоти, не фантазии или
случаю, а только величию высшего принципа, в котором они видели объяснение своего существования и которому
посвящали всю свою жизнь» (4, 140).
Андреев хорошо показывает, что
первые протестантские университеты были в первую очередь политическими и
религиозными проектами: “Первым основанным после начала
Реформации протестантским университетом стал Марбургский в 1527 г. Он открылся
по указу гессенского ландграфа Филиппа Великодушного, принявшего лютеранство.
Основатель долгое время был политическим лидером протестантских князей,
поддерживал контакты с Меланхтоном, поэтому первые профессора пришли в Марбург
из Виттенберга. Но дальше нужно было проводить экзамены на ученые степени,
формируя следующее поколение профессоров, преподающих «новую веру». О папской
привилегии на это, гарантирующей признание ученых степеней нового университета
во всем западном мире, конечно, не могло быть и речи. Поэтому Филипп
Великодушный использовал весь свой политический вес, чтобы получить эту
привилегию у императора, и это ему удалось в 1541 г. Второй протестантский
университет, Кёнигсбергский, был открыт в 1544 г. в землях секуляризованного
Тевтонского ордена, где образовалось герцогство Пруссия. Последний магистр
ордена и первый прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в 1525 г. перешел в
лютеранство, принес вассальную присягу Польше и затем основал университет,
получивший его имя – Academia Albertina, а в 1561 г. польский король Сигизмунд
Август, известный своей веротерпимостью и покровительствовавший протестантам,
подтвердил права университета своей привилегией» (5).
