О строгой правильности и щедрой гуманности

• 7 ноября, 2013
• Статьи

Пока в Сирии и Египте, Узбекистане и Пакистане идет охота на исповедующих Христа, остальной христианский мир сотрясают споры о вопросах куда более важных – спорят фундаменталисты и модернисты, кальвинисты и арминиане, европеисты и евразийцы, республиканцы и демократы…

Я сам неоднократно становился мишенью неожиданных христианских атак – то за апологию гуманизма, то за более осторожный подход в креационизме, то за критику традиционалистского протестантизма, то за симпатии к Европе, то за теологизацию науки, то за философизацию теологии…

От меня требовали, чтобы я признал постмодернизм сплошной гнилью, а гуманизм – антихристианским. Вымогали лжесвидетельств на других людей, опровержений в печати. Выливали ведра грязи, шантажировали. Одни называли детищем «советской атеистической науки», другие – слугой постмодернизма. Одни обвиняли в поддержке националистов, другие – в работе на мировое закулисье.

Самые страшные из предъявленных обвинений – в измене вере, евангельскому богословию, традиции, в смешении Церкви и мира, в размытии оснований, в эрозии богословской идентичности.

С праведным и не очень праведным гневом обвинители доказывали, что Христос – на их стороне, и лишь они правильно понимают Библию, хранят догмы и вправе считаться Церковью.

Я был их «героем» в том смысле, что в меня всегда было удобно бросить камнем или грязью, а может яйцом или помидором, что вероятно, было бы мягче, по-христиански.

Но вот у меня случилась тревога и беда. Моя дочь Василиса попала в больницу, боли в животе, подозрение на аппендицит. Я поездке, далеко. Жена с Василисой два дня в больнице. Трехлетняя Мишель и восьмилетняя Каролина – у соседей.
Я прошу друзей по Фейсбуку о помощи – о молитвенной поддержке. Прошу и своих оппонентов. Но те, кто рады биться за веру, молчат. Тут бы и проявить христианскую солидарность – даже с грешниками и еретиками. Но это не интересно. Это обсуждать не хочется. А молиться – не можется.
Это мои пояснения, субъективные и эмоциональные. А может все еще проще. Другие люди интересны нам поэтому, что на них мы можем отточить меч критики, показать свой ум, сделать заявку на признание. Чужая боль непонятна, зачем открывать ей?

Не все так плохо. Десятки людей написали о своей поддержке. Они желают выздоровления Василисе, молятся о нашей семье. Их участие в моей нужде не означает полного согласия с моими идеями, симпатии или дружбы. Это самая обычная, встроенная Богом в человека человечность. Щедрая – потому что не спрашивает, кто я и каких я взглядов.

Щедрая человечность – христианский ответ на просьбы своих и нужды чужих. Это тот самый свет, который светит для всех. То самое солнце, что восходит для добрых и злых. Это выражение Божьей любви, не спрашивающей о нашем достоинстве и не проверяющей нашу догматическую правильность.

Если христианство, озабоченное правильностью, воюющее за догматы (ладно бы за догматы, чаще всего за мелочи), не вспомнит о щедрой человечности как своей первейшей, минималистской ответственности, если не увидит в ней знак и условие щедрости Божьей, вряд ли кому будут интересны история Церкви или ее систематическая теология.

Когда спящий проснется?

• 3 ноября, 2013
• Статьи

Я постоянно недосыпаю, и этому рад. Пока спишь, жизнь проходит мимо. Но еще страшнее, когда жизнь проходит во сне. Жизнь слишком дорога, чтобы ее проспать. Пока мы спим, происходит что-то важное, что наверстать будет сложно
***
«Когда спящий проснется» — так назывался роман Герберта Уэллса, проглоченный мной в раннем школьном возрасте и оказавший большое влияние на мое воображение.
Пока главный герой спал, мир полностью изменился. Каково это – проснуться в мире будущего, в мире, который вовсе не похож на привычный и в котором у тебя совершенно новая роль?
А каково нам, христианам, оказаться в постхристианском мире, где за Христа никто не готов умереть и никто не намерен убивать; где вопросы смысла, веры, вечности устранены обилием «хлеба и зрелищ»; где никто не думает о завтрашнем дне, растрачивая свою жизнь «здесь и сейчас»; где никто боится Страшного Суда, потому что «все покупается и продается»?
Позаимствовав у писателя-фантаста название своего выступления, я хочу задаться вопросом о сне христианства, о затяжном периоде пассивности и расслабленности, охватившем мировое христианство. Конечно, не везде христиане могут себе позволить спать – в Египте и Сирии, Пакистане и Афганистане за ними идет настоящая охота. Но в странах относительного благополучия народ предается потребительству, а пресытившись отдается власти сны.
«Общество потребления» усыплено изобилием вещей, комфортом, миром и безопасностью, и даже своей богатой христианской истории.
Само христианство может быть снотворным – если мы самоуверенно считаем себя духовно богатыми, исторически состоявшимися, избранными, особенными и проч.
Пока мы спали, мир стремительно менялся. Даже если наблюдать в режиме онлайн, все равно эти перемены понять будет сложно. Тем более сложно понять мир будущего христианину из прошлого.

Христиане находят себя в странном мире. Они готовились свидетельствовать о вере – а слушать их некому. Они готовились страдать, а их просто-напросто игнорируют. Все улыбаются и все проходят мимо.
Мир вокруг нас – глобальный супермаркет, где хорошо живет тот, кто не задает лишних вопросов, покупает доступное и получает от этого удовольствие здесь и сейчас. За серьезность можно поплатиться – о своих принципах говорить не принято, это никому не интересно, зато может раздражать носителей иного мировоззрения.
Обязательной стала толерантность – искусственная терпимость к тем, кто не углубляется и не бывает принципиальным, консенсус и принцип жизни потребительского общества.
Пока все спят, все всех терпят. А вот бодрствующих впору считать врагами народа. А пробудившихся от сна – нарушителями общественного порядка, клиентами исправительных изоляторов и психушек.
Всеобщий сон смертельно опасен. Никто не знает, что происходит. Никто не может предупредить, ударить в тревогу. Сон переходит в смерть.
В Священном Писании сон связывается с опасностью от воров и убийц, с нерадением и ленью слуг, с наказанием со стороны хозяина. Напротив, бодрствование одобряется и всячески поощряется. При этом в текстах встречаются ситуации, когда сон одолевает и позитивных героев, но они пробуждаются в состоянии полной готовности.
Слово «пробуждение» может указывать на ответственность человека, но также и на «пробуждающее» действие Бога. Неспроста мощные духовные события, охватывающие многих людей, называются «пробуждениями».
Но пробуждения не происходят сами по себе, должны быть бодрствующие и пробуждающие. Я помню со студенческих лет, что в XVIII-XIX веках в чешских, словацких, болгарских землях распространилось движение «будителей» (буквально — «пробуждающих»). Эти люди мечтали о национальном и духовном возрождении своих народов, и будили их к активной жизни, труду, творчеству, солидарности.
Сегодня русский народ спит. Спит, сытый, очарованный, убаюканный своей исторической и географической величиной, запасами углеводородов и ядерных ракет, самоуверенностью Кремля и золотом Церквей. Кто его разбудит? Кто разбудит христианство, чтобы оно разбудило народ?
Сможет ли христианство, когда решит наконец проснуться, понять происходящее вокруг, дать надежду для мира будущего, разбудить людей к настоящей жизни? И когда же оно проснется?
Я хотел закончить свои мысли на этом вопросе, но пришла еще одна мысль. А что, если спящий – не мы, не христиане, а Он, Христос. Что, если мы – при всей нашей сумбурной миссионерской активности, надсадных усилиях и агитационных кампаниях, — как те ученики в лодке? Мы уже проснулись и видим себя в страшной ситуации – мы среди моря, а лодку заливают волны.
Мы проснулись, мечемся, суетимся, кричим, но спасти себя не можем. Нужно разбудить Христа среди нас, Он может успокоить мятущийся мир и повести нас за Собой.
Разбудить в христианстве Христа – значит пробудить христианство, пробудить христианство – значит пробудить мир. Лишь пробужденное и бодрствующее христианство может разбудить мир, спящий у края пропасти

Теология как наука среди наук

• 30 октября, 2013
• Статьи

В канун Дня Реформации

За последние годы теология стала привычным словом, но до сих пор ее боятся как в Церкви, так и в Университете.
Отвечая на страхи и критику, предлагаю несколько тезисов о теологии как науке.

1. Теология – осознанная вера Церкви, опыт Богопознания, выраженный в словах; наши слова в ответ на Божье Слово и в разъяснение Слова.
Теология возникает в Церкви как результат соборного опыта веры. Конечно, религиозный опыт может быть индивидуальным и внецерковным, он может рождать инсайты и рефлексии, но христианская теология – церковна и соборна (общинна и сверх-индивидуальна). Теология как выражение веры Церкви не обязана становиться наукой.
2. Теология, желающая стать наукой среди наук, вступает в научное содружество, где есть свои нормы, этос, категории, критерии рациональности. Она не обязана соглашаться со всем, но должна быть готовой подтвердить свои научные притязания на соответствующем языке и в соответствующих жанрах, аргументировать свою картину мира и демонстрировать свои объяснительные возможности.
3. Теология как наука среди наук может быть представлена верующими учеными, являющимися частью Церкви и в силу этого представляющими ее опыт веры. Для «просто ученых», невоцерковленных людей, сторонних наблюдателей, «теология» отчасти может быть понятна и доступна как близкий род занятий – в форме философии религии или феноменологии религии.
4. От теолога как ученого среди ученых ожидается двойная подотчетность – университету в части научной компетенции и Церкви в части знания и верности полученному там опыту веры. Теолог как ученый среди ученых должен подтвердить свой статус, демонстрируя профессиональные знания и навыки. В то же время он ответственен и перед Церковью – достойно и без искажений представлять ее традицию в научном мире, облекая опыт веры в форму теоретического знания, понятного и полезного для других наук.
5. Теология могла и может оставаться опытом веры Церкви, ее внутренним делом. Но в истории Церкви она неоднократно делала свой выбор в пользу интеграции в большую науку, не стыдясь своей веры и не боясь интеллектуальных испытаний. Наше время предоставляет очередной выбор, очередную развилку – оставаться исключительно внутренним делом Церкви или сделать шаг в мир университетов и академий, отвечая им, развиваясь в диалоге с ними и преображая их своим присутствием

Осенний декаданс

• 10 октября, 2013
• Статьи

Слышу музыку падения
В листьях — шорохи бытия
В этой осени, приходящей без спроса, — очарованье ежегодной неповторимости и неизбежность очередной потери
*
Прощания грусть. Будто не с осенью, а собой, миром, жизнью.
С молодостью, с молодым взглядом на мир, с молодым миром.
С мечтами о долгом интересном пути, который всего лишь начинается.
*
В запустении мира – трагическая обреченность природы.
Немая покорность идущих на смерть.
Смирение приговоренных.
И при все том робко чающих воскресения
*
Как жизнь природы осыпается листьями, так мир людей опадает жизнями
*
Есть жизни осень. Есть в осени жизнь.
Жизнь есть везде и всегда. А вот смерти нет, хотя есть ее страх и непонятная грусть — быть может, от ее возможности, от ее настойчивых попыток стать реальностью
*
Итог времени скоро. Но пока еще время итога. В нем можно жить, в нем нужно жить – торопясь, дорожа, полной мерой
*
Холодны воды последней реки. Мы еще на этом берегу, но уже зябко. Назад нельзя. Неведомое пугает.
Что там, в этих туманах, за темными лесами, за пустыми полями?
*
Приближаемся к краю. О, эти чувства предела. Невместимость конца. Звон пустой пустоты.
Леденящий страх остаться в облетевшем лесу, вымершем городе, заброшенном парке. Кричать без ответа. Звать тишину.
Эй, есть ли там кто Живой?

Из Европы ли дьявол?

• 4 октября, 2013
• Статьи

religion.in.ua

При всем своем загнивании Европа для постсоветских стран остается центром – и притяжения, и отталкивания.
«Европа» – это и европейский вектор развития, политический выбор; это и стандарты жизни; это и тип культуры. Относительно первого спорят политики. Относительно второго никто не спорит, все этого хотят. Относительно третьего спорят все, особенно люди религиозные. Обсуждение толерантности, прав меньшинств, свободы и достоинства человека легко переходит в спор о судьбе традиционных ценностей и христианского наследия, от которого лишь один шаг до демонизации современной Европы.
Странно, что «антихристов лик Европы» так плохо прикрыт и легко заметен. Странно и то, что «Святая Русь» не затронута плохим влиянием, хотя согласно Священному Писанию, тьма покроет всю землю, святые будут побеждены и власть зверя распространится на все народы (Откр. 13:7).

Уже в этом упрощенном делении на святые и несвятые территории видится отчасти наивное, а отчасти предвзятое отношение. Фанатичные борцы с «тлетворным Западом» забывают, что «Господня земля и что наполняет ее, вселенная и все живущее в ней» (Пс. 23:1). Хотя вот вам другой пример — православный подвижник, соратник и ученик Серафима Саровского Николай Мотовилов в записках “служки Божией Матери и Серафимова” оставил пророчество о рождении антихриста «между Петербургом и Москвой, в том великом городе, который по соединении всех племен славянских с Россией будет второй столицей царства Русского и назван будет “Москво-Петроградом”, или “Градом конца”».

Как антихрист действует по всей земле, обольщая живущих на ней, так и Дух Святой действует всюду, сохраняя святой остаток и доброе влияние. Это более сложная картина мира, в которой нет пяди чистой, христианской территории, зато везде и всюду есть присутствие Божье. Такая картина гораздо более христианская, чем простое деление на Запад и Восток, Европу и Русь, на антихристовы и святые земли.
Вспомним, что Павел, «апостол язычников», шел с Востока на Запад, от Иерусалима до культурного центра — Афин, а затем и до имперской столицы — Рима.
«Требую суда кесарева» — сказал он после того, как иудеи обвинил его в святотатстве и нарушении законов. Чужой Рим, а не «святой» Иерусалим стал для него местом суда и прений. Используя свое гражданское право, апостол апеллирует к власти императора и справедливости суда. На вопрос Феста «Хочешь ли идти в Иерусалим?», Павел отвечает: «Я стою перед судом кесаревым, где мне и надлежит быть судиму. Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо, если я неправ и сделал что-нибудь, достойное смерти, то не отрекаюсь умереть; а если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им. Требую суда кесарева» (Деян. 25:10-11).
В Иерусалиме распяли Христа. Праведника умертвили ради защиты традиционных ценностей. В Риме больше религии ценили право. Но и там умирали христиане – на аренах амфитеатрах или на крестах.
Демократическая Европа и традиционно религиозный Восток – одинако опасны для христиан, дерзнувших следовать за своим Учителем, а не за традиционными ценностями или переменчивой имперской модой.

Не так давно черкасское издательство Коллоквиум выпустило перевод книги христанского философа Джеймса Смита «Кто боится постмодернизма?» (Смит Дж. Церковь и постмодернизм. – Коллоквиум, 2012). Автор постмодернизма не боится, и не советует бояться другим. Напротив, он демонстрирует хороший пример позитивных христианских прочтений постмодернистских тезисов. Первая глава книги – «Из Парижа ли дьявол?» — призывает отнестись к парижской «несвятой троице» без гнева и пристрастия. Деррида, Лиотар и Фуко – не могут быть христианизированы, но и не должны быть демонизированы.
Вопросы Джеймса Смита могут быть распространены не только на постмодернизм как господствующее умонастроение, но и на весь современный мир, пока остающийся европоцентричным: «Кто боится Европы?», «Из Европы ли дьявол?».

Бояться не нужно. В конце концов, не так страшна Европа…
Не так страшна Европа, как ее представляют «православные» кликуши и «протестантские» фундаменталисты.
Не так страшна Европа, как ее азиатская альтернатива в формате «таежного союза».
Всюду страшно без Бога. А с Ним жить можно везде.

Христиане в университете?

• 3 октября, 2013
• Статьи

«

Спаси Господи!», — скажут на это чиновники от минобрнауки. Еще глубоко советские и уже слегка православные чинуши читают заученные мантры, продолжают повторять совнаркомовские заклинания об отделении Церкви от государства и школы.
Тот самый «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви» был принят Советом Народных Комиссаров РСФСР 23 января (5 февраля) 1918 года и до сих пор выполняется, словно советы остаются при власти, а народ под их сапогом.
Вот некоторые интересные пункты этого декрета. Положение первое: «Провозглашение светского характера советского государства — церковь отделяется от государства». Положение второе: «Запрет любого ограничения свободы совести, или установления каких бы то ни было преимуществ или привилегий на основании вероисповедной принадлежности граждан». Положение седьмое: «Школа как государственное образовательное учреждение отделяется от церкви — запрет преподавания религии. Граждане должны обучать и обучаться религии только частным образом».
Документ противоречивый – с одной стороны, утверждаются демократические принципы свободы, равных возможностей, невозможности привилегий; с другой стороны, запреты и санкции относятся только к Церкви и религии. Надо понимать, что свобода – это благое пожелание, добрая воля советской власти, разрешить которую было можно (для очковтирательства), но реализовать никогда и никак нельзя. Более того, свобода по-советски – это свобода от религии, для защиты такой свободы нужны ограничения свободы всяческих мракобесов и оголтелых церковников. Так это и понимали: полная свобода атеизма лишает свободы всех остальных – не только свободы, но и вполне осязаемых прав. Cогласно положений 9 и 10, все церковные и религиозные общества лишались своей собственности в пользу народа, и не могли получить права юридического лица.
Уже нет совнаркома и СССР (слава Богу!), но до сих пор школа остается сферой монопольного влияния государства (вот уж действительно: «спаси Господи!»).
Усмиряя несогласных, не допуская альтернативных подходов, не считаясь с мировоззренческим выборов студентов и их родителей, школа продолжает воспроизводить атеистическую матрицу сознания. Конвейер, запущенный совнаркомом, продолжает работать и штамповать homo soveticus. Постсоветское образование остается едва ли не последней цитаделью совка и атеизма.
Справедливости ради, стоит сказать, что не только советское прошлое, но и европейское будущее отводит (резервирует) для христиан место в резервациях, никак не в университетах.
Государственная монополия атеистического влияния сменяется монополией секуляризма и всеядной толерантности. Позволено все, кроме веры. Можно исповедовать что-угодно, но верить нельзя. В том смысле, что нельзя воспринимать свою веру серьезно, т.е. свидетельствовать о ней и предупреждать других об опасности иных религий.
Христиане призваны оспорить эти “естественные” монополии, показать противоестественность любых монополий, в том числе и христианских. В университете они могут присутствовать не как “церковь” (это разные социальные институты, призванные взаимодействовать, но не поглощать друг друга), а как обычные члены общества, студенты или преподаватели, отличающиеся не профессиональными качествами, но своим мировоззрением, этикой, духом.

Вызовы отделения церкви от государства (по-советски) или ограничения публичной активности верующих (по-европейски) следует принимать как призыв к творчеству: не стоит ссылаться на исторические заслуги и пытаться по праву старших снова занять авторитетное место в университетах (которые создавались и развивались именно христианами), не стоит требовать преференций в части идеологического содержания или философии образования. А вот что действительно нужно – быть готовым и способным выдержать конкуренцию в профессиональной среде, представить аргументы в защиту своей картины мира, наконец, проявить те самые христианские качества личности, которые всегда значили больше, чем логические доказательства. Быть человеком, быть хорошим студентом или преподателем, быть самокритичным и при этом убежденным, уважать различные подходы и при этом следовать своим принципам – это личное “мужество быть” в университете сегодня важнее и убедительнее, чем политические или клерикальные битвы за сферы влияния. Такой возможности лишить не в силах никакие декреты, ни советские (уже знаю), ни европейские (надеюсь).

Да, ну и что? Юбилей Крещения Руси в массовом сознании

• 26 сентября, 2013
• Статьи

Юбилей Крещения Руси и прения около этого события отвлекли внимание от проблем сего дня в темную глубь истории. Празднование стало хорошим информационным поводом для желающих попиариться. Конфессии соревновались в претензиях на историческую роль и авторитет в дне сегодняшнем. Политики зарабатывали баллы комментариями, спонсорством Церквей и фотографиями с предстоятелями. Праздник прошел мимо народа, простые люди не смогли даже приблизиться к святым местам, венценосных и святейших персон охраняли надежные кордоны милиции.

Да, ну и что? – Примерно так 1025-летие Крещения Руси отозвалось в сознании 99% населения. Было бы странным ожидать какой-то иной реакции от людей, отчужденных от праздника, его сути и смыслов, его радости и надежды.

А был ли праздник? Юбилей стал одним из симулякров нашего времени – подобий, никак не связанных с оригиналом. Вроде что-то и было, но как это название соотносится с историей, с христианством, с жизнью народа – никто не проверял и никому даже не интересно.

Я бы назвал этот юбилей празднованием того, чего не было. Т.е. все оказывается мнимым – сам праздник и празднуемые события, радость участников и произносимые слова.

Что не так с праздником? Никто из организаторов и первых лиц юбилея не воспринимал его всерьез, со всей ответственностью. Не было покаяний. Не было искренних слов. Не было живых людей. Были актеры, или как говорят социологи, акторы, которые разыграли социокультурный и политико-религиозный спектакль. Все от начала было сценичным. Игра тоже была плохой – ни слезы, ни чуда.

Какой смысл из происшедшего вокруг 1025-летия Крещения Руси можно извлечь, чтобы событие, заведомо виртуальное, показное, фейковое, все же не прошло даром?

Во-первых, «крещения Руси» еще не было, в том смысле, что эта история еще не закончена и о ней нельзя говорить в совершенном времени. Это не уже бывшее единократное событие, а продолжающаяся эпопея, серия событий, процесс решений.
Некоторые философы определяют народ как постоянный плебисцит – вопросы и решения по поводу того, «хотят ли люди и дальше жить вместе» (Ортега-и-Гассет). Аналогично можно осмыслить и «крещение Руси» — как постоянное самоопределение каждого в отдельности представителя народа, а также как публичные обсуждения и решения по отношению к христианскому наследию, и даже глубже – к Евангелию, учению Христа, вере в Бога, ответственности жить по вере. В этом смысле серия «крещений» (сюда входят и «крещения», совершенные апостолом Андреем, принятые князем Аскольдом и княгиней Ольгой) — это решения наших предков, которые должны постоянно обсуждаться и сознательно подверждаться. Даже если решение было принято до нас, оно нуждается в своего рода «конфирмации».

Во-вторых, «крещение» требует не только погружения в воду, но и погружения в учение. Лишь в этой связи становится понятным поручение Христа апостолам: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Матф. 28:19-20). Как можно креститься во имя Отца, Сына и Святого Духа, ничего о них не зная? Как можно гордиться тысячелетней истории, не научившись за все это время хотя бы читать? Ведь только в XIX столетии библейские тексты на родном языке стали доступны народу. И вопрос даже не в доступности, а в страсти к учению, в культуре учености, в развитости христианского просвещения. Сегодня Священное Писание доступно, стоит на полке почти у каждого, но открывается крайне редко. А о способности вникать и понимать священные тексты своей родной христианской веры – и вовсе помолчим.

В-третьих, вера, прошедшая через крещение, не только утверждается и возрастает, но и становится ответственной, живой, действующей. Человек не только верит, но и живет по вере, исполняет обещанное. Об этом апостол Иаков говорил еще первым христианам: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь;и бесы веруют, и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?» (Иак. 2:19-20).
Очевидно, что вера должна выражаться в изменении всей жизни. Несмотря на столь долгую историю нашего христианства, качеством жизни мы похвалиться не можем. Никуда не деться от вопроса: если мы такие духовные, то почему живем так бестолково и бедно?

Наконец, Крещение требует моего участия. Это не происходит без меня, само собой. Крещение – не спасает без веры в Христа и верности Ему. Это не магическое средство, а завет, взаимное обещание, договор двух сторон. «Так и нас ныне подобное сему образу крещение, не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести, спасает воскресением Иисуса Христа» (1Пет.3.21). Обещание по умолчанию предполагает исполнение, верность слову. Если мы нарушаем завет, то лишаем себя благ, обещанных Богом в ответ на наши обещания доброй совести.
Крещение связано с нашим личным покаянием – за грехи и грешки, преступления прошлого, отступление от Бога, нарушение завета с Ним. Поэтому лучшим пожеланием праздника остаются апостольские слова: «Покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, и получите дар Святого Духа» (Деян. 2:38).
Жаль, что эти слова на праздничных «мероприятиях» не вспоминались. Как без покаяния не бывает крещения и Духа Святого, так без дара и силы Духа не будет долгожданного возрождения личности, общества, страны.
Без животворящего Духа Святого все останется мертвой историей того, чего еще не было; воспоминанием того, чего не знали; пустым, поддельным праздником.

Да, ну и что? – Эта стереотипная реакция на христианские праздники должна беспокоить и будить – если не все «христианское» общество, то хотя бы сознательное христианское сообщество.
Жалко и страшно, что празднуя «наше» христианство, мы забыли о его сути – покаянии, Христе и Духе. Такое христианство становится не праздничным, а праздным.

Поэма новой жизни: «Вместе с Христом» (Эф. 6:1-10)

• 20 сентября, 2013
• Статьи

Человек всегда чувствовал, что с ним что-то не так. В человеческой природе осталась травма, причиненная грехопадением – ошибочным выбором, уходом от Бога, изменой своему призванию.
В каждом из нас травма ощущается как внутренняя испорченность, недостача чего-то важного, утрата смысла, склонность ко злу, комплекс вины.
Лучшие умы бились над вопросом, как возможно восстановление человека – исправление его дефектов, реализация его идеальной природы, воссоздание изначального образа. «Нового человека» пытались вывести путем расовых или классовых экспериментов, а «старого» — хотя бы перевоспитать или дисциплинировать, но получалось «как всегда».
Радостная Весть христианства говорит не только о новой жизни, которая при всей привлекательности остается закрытой, недоступной, недосягаемой для старого («ветхого») человека, но и о новом творении – о возможности нового человека, о возможности стать другим.
Апостол Павел говорит о Христе как «последнем Адаме» (1 Кор 15:45), Он завершает Собой род Адамов и дает начало новому человечеству, роду Христову: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1 Кор. 15:22).
Эта же мысль о новом «творении» (буквально «поэма» в Эф. 2:10)» разворачивается в Послании к Эфесянам, которое в целом может быть названо «поэмой новой жизни».

***
«Вместе с Христом» — ключевая фраза Послания к Эфесянам (2:5-6). В разных вариантах она повторяется на протяжении всех глав: «в единении нашем с Христом» (1:3), «в единении с Ним» (1:4, 7; 2:22; 3:12), «через Иисуса Христа» (1:5; 3:6), «в Христе» (1:9-10), «благодаря Ему» (1:11; 4:16), «через Него» (1:13), «через единение с Христом» (2:10, 13), «благодаря крови Христа» (2:13), «через Христа» (4:32), «с Господом» (5:8), «мы части Его» (5:30), «в единении с Господом» (6:10).
***
Во второй главе своего послания Павел переходит от приветствий, прославления, благодарности и пожелания к описанию главной метаморфозы, происшедшей с каждым из настоящих христиан. «Настоящих» не в том смысле, что они ведут себя безупречно, а в смысле наличия в них новой жизни, новой природы, новой сущности. Метаморфоза состоит в чуде воскресения, оживления мертвого человека, преображении плотской природы, превращении «естества» (естественного состояния) в новое творение (сверхъестественное состояние).
«Быть во Христе, облечься в Христа – это значит безраздельно, беззаветно возлюбить Христа, так глубоко проникнуться Его заповедями, чтобы они стали как бы новой одеждой. Те блаженные, которые достигли такого благодатного состояния, как бы вновь родились для новой жизни во Христе, стали новым творением Божьим», — пояснял в своих проповедях Лука Войно-Ясенецкий, архиепископ и знаменитый хирург.
«Во Христе», «вместе с Христом» — это ответ на вопрос о возможности новой жизни. «Вместе с Христом» возможно воскресение к настоящей жизни. Без Христа же всякий человек мертв. «Вы были мертвы» (2:1), обращается Павел к Эфесянам. А затем распространяет этот диагноз на себя и всех: «Мы все тоже из их числа, мы тоже жили по законам плотской природы, исполняя все вожделения нашего тела и ума, и из-за этого нашего естества подлежали наравне со всеми Суду Божьего гнева» (2:3).
Сам факт смерти, смертности, обреченности человека на рабство у плотской природы и духов поднебесного мира обосновывает необходимость Христа как единственной возможности воскресения и жизни. Мы не способны к жизни сами по себе, но Бог богат жизнью и милостью. Он – источник настоящей жизни и Он готов делиться ею с нами не по закону или выгоде, но из благости и любви: «Бог богатый милостью, по великой Своей любви, которой Он полюбил нас, мертвых от грехов, оживил нас вместе с Христом» (2:4-5).
Бог не только богат (эти слова в нашем языке однокоренные), но и щедр, т.е. Он дарит нам то, что имеет и садит рядом с Собой, предлагая самый высокий статус в мире: «Вместе с Христом Он воскресил нас и усадил в небесах рядом с Ним, чтобы через Христа Иисуса явить всем грядущим векам неизмеримое богатство Своей милости, Своей доброты к нам» (2:6-7)
Смертному, бедному и рабски зависимому от «поднебесного мира», предлагается место на небесах рядом с Христом. Очевидно, что это предложение может быть только даром, его нельзя заслужить или купить: «Вы спасены — через веру – Его великой добротой! И не за ваши заслуги – это Божий дар! И не за дела, так что пусть никто этим не хвалится» (2:8-9).
Бог во Христе воскрешает человека к жизни, дает высокое место «рядом с Христом», но также и новое предназначение.
Во Христе человек впервые может стать настоящим, тем, кем должен быть в глазах Бога: «Это Бог сделал нас теми, кто мы есть, создав нас через соединение с Христом Иисусом для добрых дел, которые Он нам изначально предназначил совершить» (2:10).
Меня восхищает благородный подвиг людей, которые состоялись в жизни, но не замкнулись на себе, а поделились своей жизнью, своими возможностями, своей фамилией с другими. Пастор-пилигрим Геннадий Мохненко стал отцом для десятков беспризорников, подарил им новую жизнь. Дети, которые воровали, жили в подвалах и теплотрассах, умирали от болезней и наркотиков, стали чемпионами Европы по боксу и борьбе, героями трансконтинентальных велопробегов, темами новостей, порядочными семьянинами, да и просто настоящими людьми. Пастор называет каждого «сынка», а они отвечают ему «батя». У детей появилась новая семья, новая жизнь, новое предназначение. История самого Геннадия и его Республики Пилигрим — чудесная поэма новой жизни. Сам Геннадий написал об этом книгу «Непедагогическая поэма», вероятно, потому, что педагогика этим детям не помогла и не поможет, в таких случаях действует лишь любовь Божья.
“Вместе с Христом” человек не просто воскресает к той же жизни, не просто продолжает бесконечно то, что делал раньше. Во Христе человек становится новым творением, так что вместо навязанного исполнения “вожделений нашего тела и ума” (2:3), может свободно и радостно делать “добрые дела, которые Он нам изначально предназначил совершить” (2:10).
***
Чудо новой жизни, полученной “вместе с Христом” – это и свобода от смерти, и свобода от ложных образов себя. Бог не только создал мир, но во Христе Он “создал нас” (2:10). Мы можем жить по-другому, потому что мы сами становится другими – “вместе с Христом”.
Могу ли я сказать, что Христос живет во мне, а я в Нем и Им? Что больше нам знакомо – усталость от старой жизни или радость жизни новой? Чувствуем ли мы себя богатыми в Нем? Ощущаем ли мы в себе Божественную жизнь?
Это важнейшие вопросы, которые помогут понять нам, стали ли мы новым творением и доступна ли нам новая жизнь.
Эти же вопросы должны подтолкнуть нас к поиску Христа и пребыванию в Нем, ведь только в Нем конец нашего ветхого человека и начало новой поэмы

К дискуссиям о фундаментализме

• 11 сентября, 2013
• Статьи

Тимофей Алферов, Алесь Дубровский. Ревность по вере. Два взгляда на фундаментализм. — К.: Духовное возрождение, Книгоноша, 2013.

Признаюсь, идея собрать под одной обложкой тексты столь разных авторов, возникла у меня. И, спешу упредить обвинения, эта затея не была провокацией межконфессиональных дискуссий.
Конечно, поставить рядом личности, мысли, позиции протестантского мыслителя и православного священника – уже интересно. Но интрига глубже.
При всей разности тексты представителей двух христианcких традиций представляют попытку проблематизации — не столько чужой, сколько своей традиции.
Если читатель ожидает услышать под одной обложкой спор двух традиций, если он приготовился к межконфессиональному диспуту, то, скорее всего, будет разочарован.
Речь идет о другом уровне, другом измерении спора – спорят глубина и поверхность, основание и надстройки, действительно важное и второстепенное.
Как говорил Григорий Померанц, «Глубина каждой из великих религий ближе к глубине другой великой религии, чем к собственной поверхности».
Вглядеться вглубь своей традиции труднее, чем спорить с поверхностью чужой. Но без глубины, без объемного видения, без понимания богословских напластований и культурных слоев, все слипается в один ком и путается, так что можно умирать в сражениях за лозунги «Назад к Отцам» или «Только Писание», забывая при этом о Христе или совершенно Его не зная.
На мой взгляд, и о. Тимофей (Алферов), и Александр Дубровский, говорят о глубинном фундаменте веры и традиции Церкви, не поддавая его сомнению, но очищая и решительно отделяя от других, вторичных конструкций, перестроек, достроек, новоделов.
Традиция – большой храм, разросшееся здание, в котором каждый этаж и каждое крыло живут своей жизнью и часто забывают об основах и несущих конструкций.
Ничего не разрушая, ничего не теряя, важно опираться на самое надежное и держаться самого главного.
Там, где сверяются с глубиной, спор поверхностей умолкает.
Именно об этом говорят наши авторы – каждый по-своему, но непременно с уважением к традиции и с верностью ее основам.

«Семейные ценности»

• 3 сентября, 2013
• Статьи

Мы спешили в школу. Под дождем, по лужам. Я с ранцами в руках, за мной – Каролина и Василиса, в сапожках и дождевиках. Под лужами ямы. Не обойти. На дорогах летают машины. Никуда не деться.
Добраться чистыми до школы не удалось. Нас облили грязью. Джип пронесся по глубоким лужам, нимало не сбавляя скорости. На заднем сиденье я успел заметить ребенка с ранцем в руках. Как мило, мама или папа везут чадо в школу! Спешат, летят к знаниям.
Вот они «семейные ценности». Грязь на всех, комфорт себе. Все для детей, в смысле для «своих» детей.
***
Вдоль дороги шли дети – такие же, ничуть не хуже. Но семейные ценности на них не распространялись, они только для своих, для остальных – законы джунглей, борьба за выживание и естественный отбор.
Я давно чувствовал фальшь в пафосных призывах депутатов-христиан бороться за «традиционные» ценности, дружить вместе с бандитами и коммунистами против разлагающегося Запада. При своей строгости в вопросах семьи и брака эти горе-политики не брезговали взятками, строили карьеру на головах других людей, а бизнес-империи на грабеже своего народа.
Это метко подмечено у Джейса Алисона: «Некоторые имеют склонность к сакрализации того, что относится к личной нравственности, то есть вопросов семьи, абортов и так далее. В то же время это мировоззрение занимает крайне секуляризированную позицию по отношению к социальной нравственности, особенно по экономическим вопросам. Отсюда происходит также эффект, свойственный любой сакрализации: лишаются прав люди, не вписывающиеся в схему; и в итоге люди разделяются на чистых и нечистых».
Люди делятся не только на чистых и нечистых, но на богатых и бедных, на господ и рабов, «юпитеров» и «быков», политиков и народ, «семью» и ее крепостной народ.
Вполне в духе «традиционных ценностей» вся власть в стране принадлежит «семье». «Семья» попирает закон, мораль, общественное мнение, и даже элементарный здравый смысл. И это не моя семья, и не ваша. Сами знаете, чья.
«Семейные ценности» приватизированы и подвергнуты ребрендингу. Для обычных людей, для «чужих» или «бедных родственников» не остается не ценностей, ни достоинства, только обочина и грязь.
***
Но мой главный вопрос не об этом. Я о не о них, а о себе: могу ли я смотреть на другого промокшего или голодного ребенка как на своего, включить в свою семью чужого как ближнего, почувствовать себя частью одной большой семьи и распознать в каждом родственника?