Заметки о «свежей» истории баптизма
Часть 1. История длится
Постсоветский период в истории протестантизма охотно обсуждают журналисты и политологи, но историки Церкви и теологи до сих пор обходят стороной. Названный период богатый событиями и сложный для анализа.
Заметки о «свежей» истории баптизма
Период сложный, потому что эта история еще живая, актуальная, свежая, длящаяся, не законченная, «слегка история», почти настоящее. Период богатый, потому что в нем проявились почти все мыслимые возможности протестантизма, его способности/неспособности к воспроизводству и адаптации в новых условиях свободы.
На смену героическому эпосу прежних времен пришел жанр социальных экспериментов, стратегических инициатив, разного рода контекстуализаций. Исследователь-специалист найдет здесь обилие материала в чистом виде, без мифологизаций, без исторических спекуляций.
Именно эта чистота, обнаженность, пугает конфессиональных исследователей, часто строящих свои концепции на исторических туманностях, которые трудно проверить. Можно сколько угодно говорить о простоте, бедности, народности, аполитичности протестантизма, но в истории ближайшей, видимой, эти идеальные типы опровергаются реальностью. В каком смысле опровергаются эти образы, каково их настоящее, неопровержимое содержание – вопрос более тонкий.
В области исторической видимости идеальные типы приближаются к реальности, соотносятся с ней, проверяются, уточняются. Напротив, чем больше историческая дистанция, тем крупнее фигуры, грубее линии, схематичнее пояснения. В этом смысле история постсоветского протестантизма не только часть истории, но и ее критика. Здесь все виднее, яснее, правдоподобнее, хотя при этом прозаичнее. Здесь мало мистики и много социологии. Здесь малозначимы ссылки на Провидение и заметнее человеческие факторы. Тайны истории никуда не исчезают, но все больше требуются социальные, культурные, политические объяснения, чтобы прояснить человеческую ответственность.
Любая новейшая история, в том числе и церковная, легко подтверждает связь с политикой, сферой межчеловеческих, внутричеловеческих отношений. Историк-марксист Михаил Покровский определял историю как политику, опрокинутую в прошлое. И если это прошлое недавнее, то политические связи легче проследить и понять. Так история втягивается в настоящее, связывается с ним, расспрашивается им.
Настоящее – и часть истории, которая длится; и «точка опоры», из которой мир прошлого познается. Критика истории предполагает вненаходимость, некую отстраненность исследователя. Это довольно естественно. Находясь в настоящем, историк отделяет себя от истории, возвышается над ней, относится к ней как к объекту изучения.
Историки любят рассуждать о сопричастности объекту изучения, о том, как важно быть частью истории, внутри ее. Все это так, включенное наблюдение – уникальный метод, доступный лишь верующим историкам, которые пишут о себе же. Но при всем этом сближение с историей часто губит самого историка, он становится неразличимым как субъект, отождествляется с объектом, растворяется в нем, превращается в элемент повествования.
Историки всегда пишут о себе же – т.е. о людях-историках, которые живут в истории, о которой они пишут. Однако в таком историописании почти отсутствует момент рефлексии – дистанции по отношению к себе же, живущему в истории.
Если эта опасность совпадения с историей угрожает историку, наученному специальным техникам работы с историей, то на уровне обыденного сознания люди даже не воспринимают это как опасность, не распознают как проблему, и не только как проблему, но и вообще как особое, различимое, специфичное состояние.
Отношение к истории невозможно там, где от истории себя не отличают. Приверженцы традиции не утруждают себя ее познанием, так как считают, что их образ жизни совпадает с традицией. Христиане данной конфессии не понимают разговоров о других церквях и традициях, так как они сами и есть церковь и традиция, а вне – секты и ереси. Авторское или традиционное толкование Библии не отличается от самой Библии, Христос исторической Церкви — от Христа Евангелий. Все это порождает вначале наивный фундаментализм, а затем крайнюю нетерпимость в попытках отстоять правильную, «свою историю».
Будучи частью истории, важно понимать ее не только как историю деяний Бога, но и как историю человеческих заблуждений. Может быть, именно в последнем случае будет легче отстраниться и удержаться от повторения, следования в общем русле.
Изучать свежую, новейшую историю, значит критиковать ее, тем больше, чем сильнее связь с настоящим и очевиднее прямые последствия истории для настоящего. В случае, если историю Церкви пишет прихожанин Церкви, это значит критиковать себя и обязывать себя к социальной и церковной позиции в настоящем, исходя из того, к чему обязывает знание истории.
Находя себя в этой зоне истории, пограничной с настоящим; в конце истории, или после ее конца, исследователь может читать прошлое особенным способом, недоступным ранее – как «историю настоящего». Интересовать будут не столько события, не столько их последовательность, «история событий» (здесь интерес был бы сугубо «историческим» — реконструировать мир, которого уже нет), сколько логика развития, закономерность перемен, «история смыслов», значимых для «продолжения истории».
Для историков Церкви остается благодарная и вполне посильная задача – описать произошедшее внутри постсоветского баптизма с максимальной детализацией, чтобы в описанных фактах обнаружить повторы, последовательности, тенденции. В то же время очевидно, что описать все займет слишком много времени, а полученном массиве знаний разобраться будет не так просто.
Оставляя эту работу историкам-специалистам, стоит взяться за другое, более важное на сегодня начинание – задать актуальный способ отношения к новейшей, еще длящейся истории. Актуальный взгляд на историю постсоветского баптизма должен включать философско-исторические и методологические основания, постановку наиболее значимых вопросов, смысловую структуру, на которые затем могут накладываться факты, вокруг которых они могут собираться в целостную картину.
История длится – это может стать открытием для многих христиан, собравшихся писать мемуары о временах «перестройки» и последовавшего «духовного пробуждения». Длительность истории делает почти неразличимым переходы прошлого-настоящего-будущего, но она же делает различимой нашу роль, роль участников этих переходов.
Эпохи не заканчиваются, они продолжаются одна в другой, и от нашего отношения к недавнему прошлому, точнее от суммы этих отношений, зависит образ будущего. Некоторые линии мы обрываем, и они становятся мертвой, прерванной историей, а другие заботливо поддерживаем, развиваем, и эта история длится. Именно последнее наиболее актуально – наметить и осмыслить некоторые важные линии развития, хорошо заметные в недавнем прошлом баптистской Церкви, чтобы связать их с более ранней, «большой» традицией, а также продлить в будущее, сделать перспективными.
Часть 2. Годы великого перехода: от баптизма к евангельскому движению
«Конец истории» отдельно взятой конфессии может стать началом евангельского движения как совокупного целого.
Внутри христианского многообразия баптизм занимает довольно скромное место. Протестанты – меньшинство среди конфессий, а баптисты – меньшинство среди протестантов. Тем не менее, слово баптизм постсоветским людям известно довольно хорошо. Их определяют не в религиозных, а скорее в этических и культурных категориях – «не пьют, не курят, не ругаются, хорошие работники и семьянины, всем помогают». Это образ странных людей, независимых и верных своим принципам, а потому неудобных власти и официальной церкви. Баптисты вызывали уважение и вместе с тем отчуждение, поскольку жили «слишком правильно», чем, видимо, оскорбляли чувства большинства.
Протестанты разных церквей и течений жили на территории Российской империи задолго до появления баптистов, но именно последние привлекли внимание и симпатиков, и гонителей. Во-первых, простотой и народностью, понятностью веры, Во-вторых, массовостью, активным миссионерством. До сих пор эти особенности отличают баптистов, служат их визитной карточкой.
Баптизм – это основная линия развития протестантизма в СССР и постсоветском пространстве. Объединившись с евангельскими христианами, баптисты дали свое имя новой общности, видимо, в силу краткости. В начале XX в. появляются пятидесятники, схожие по социальному облику, отличающиеся лишь учением и практикой о «духовных дарах». Баптистов и пятидесятников можно объединить в «евангельский» тип протестантизма, для внешнего мира они все «баптисты». Сегодня в постсоветском обществе помимо евангельских и харизматических, представлены и другие протестантские церкви, но они не различимы в тени основных представителей, не выделяются в отдельные типы.
Надо признать, что традиционные баптистские церкви сегодня переживают стагнацию, гораздо быстрее растут новые миссионерские общины, современные «открытые» церкви, харизматические и пятидесятнические мегацеркви. В то же время большинство из этих новых церквей выросли на почве баптизма. Постсоветский протестантизм сформировался из советского баптизма, развил его идеи, использовал скрытые возможности.
Баптизм стал исторической основой и традицией современных протестантов. В условиях религиозной свободы его внутреннее многообразие выразилось в многообразии внешних инициатив. Накопленный и нерастраченный потенциал советского баптизма был использован в миссионерской работе лидерами, не желающими оставаться в рамках традиционной церковной жизни. Внутри баптизма сформировалась культура протеста, нонконформизма, диссиденства, миссионерского активизма, новаторства, сполна использованная на излете перестройки и в начале 90-х годов.
Баптизм стал собирательным образом советского протестантизма, объединяя под крышей Всесоюзного совета церквей евангельских христиан-баптистов основные евангельские течения – баптистов, евангельских христиан, пятидесятников, меннонитов. Общее братство времен СССР, созданное волей власти, поневоле давало уникальный опыт единства в заботе о выживании Церкви и продолжении ее миссии. И на сегодня это узнаваемое имя для постсоветских протестантов.
Баптизм представляет опыт бытия в оппозиции атеизму, бытия в меньшинстве в советском обществе. Баптизм не только сохранил себя, но стал источником нынешнего протестантского многообразия, т.е. породил своих же конкурентов – более молодые церкви, активные в социальном плане и современные по форме.
Можно противопоставлять и сравнивать харизматические и баптистские церкви, но именно последние создали «протестантскую нишу» в конфессиональной структуре общества, которую затем расширяли церкви современные.
Говорить о баптизме значит говорить о мейнстриме постсоветского протестантизма, о его исторической традиции. Те или иные новые церкви вынуждены соотносить себя с баптизмом как с предшественником. Баптизм был ранее, но и он соотносится с новыми церквями, изначально настроенными на современность и адаптацию к ее условиям. Такое взаимное соотнесение дает чувство преемственности, историчности, соучастия.
В богословском плане баптизм представляет собой срединный путь между традиционализмом и модернизмом, между архаичной общинностью и индивидуализмом мегацерквей, между «верой отцов» и «клубом по интересам».
Баптисты осознают свою конфессиональную связь с европейским протестантизмом и связь идейную с парадигмой Реформации. В то же время, развиваясь в идейном русле протестантизма, «наш баптизм» не вполне совпадает с ним. Не совпадают культурные ареалы, трудно быть баптистом в «православной культуре». Не совпадают и фазы социально-теологического развития – в то время, как протестанты на Западе увлекались либеральной теологией, баптисты СССР боролись за выживание в условиях репрессий и полного идейного вакуума.
Сегодняшним баптистам легче отстоять свою самобытность и почвенность, чем признать и оправдать своих секуляризировавшихся западных братьев.
Советский баптизм в силу своей изоляции выпал из истории и остановился в богословском развитии, а когда в годы перестройки познакомился с западной протестантской теологией, то закрылся снова, на сей раз уже добровольно.
Сегодня становятся популярными рассуждения о баптизме как «третьем пути», отличном от католиков и протестантов. Наш баптизм оказывается действительно сектантским по социальным особенностям и протестному духу, роднящим его с анабаптистами, спиритуалистами, радикальной Реформацией.
Спецификация баптизма призвана сохранить исторически обусловленные его особенности. Вероятно, эти тенденция выразится в формировании стабильного круга около традиционной баптистской идентичности — консервативного баптистского сообщества. Но эта закрытость баптистского «малого круга» соседствует с открытостью к большому кругу – кругу инклюзивной евангельской ортодоксии.
Баптизм себя преодолевает, в постсоветском баптизме обнаружился значительный экуменический потенциал, закодированный уже в самоназвании ЕХБ – евангельские христиане-баптисты. Согласно этому имени, все евангельские христиане и баптисты почти тоже самое. Сегодня все усложняется тем, что евангельские христиане – не отдельная протестантская конфессия, как в дореволюционном прошлом, а размытая межконфессиональная общность. Эта же размытость, со всеми притягательными и проблемными свойствами, проникла и внутрь баптистской, или ЕХБ-идентичности.
Исторически сложилось так, что баптизм мыслил себя частью большего, частью евангельского движения. Хотя постоянно напоминали о себе и конфессионально-консервативные внутренние факторы, они не формировали большую политику.
Сегодня можно наблюдать деконфессионализацию постсоветского баптизма, равно как и других евангельских Церквей. Конфессии отказываются от специфической части своей историко-богословской идентичности в пользу общехристианской традиции и евангельской позиции сего дня. Евангельское движение, стихийно возникшее во второй половине XIX в., а затем искусственно формализованное в конфессиональных структурах, наконец восстанавливается в более сильном и зрелом образе. Если раньше евангельское движение контрастировало с конфессиональным способом организации Церквей, то сегодня оно совпадает с глубинными сдвигами в способах идентификации социальных и религиозных общностей – от институтов и союзов к сетям и сообществам (орденам, братствам, общинам). Конфессиональные формы евангельских церквей отмирают, отдавая свой потенциал евангельскому движению.
Часть 3. История ветвится: постсоветский евангельский протестантизм в условиях национальных государств
Эволюция постсоветского евангельского сообщества делает возможными пути и к национальным Церквям, и к «русскому миру».
Евангельские Церкви, выросшие из советской эпохи, связаны друг с другом не только прошлым, но и производными от него опытом, стереотипами, проблемами. Пройденная стадия оказалось далеко не «золотым веком», породила множество исторических травм, социально-богословских деформаций. Вместе с тем, по мере забвения, в восприятии прошлого начинает утверждаться и ностальгический его образ, где основное место занимают эпические элементы борьбы за веру, евангельского братства, религиозной героики. Даже при удержании в памяти имевших место трудностей ностальгия оказывается сильнее, поскольку в прошлом якобы было духовное единство, братство посвященных и жертвенных служителей. Принадлежность узкому кругу особых, избранных Богом героев, оказывается в более высокой цене, чем комфортное местничество, показная независимость в постсоветском мире относительной свободы и взаимного безразличия.
Нельзя игнорировать тот факт, что при духовном единстве в условиях борьбы за выживание в СССР, национальные, культурные и конфессиональные особенности не исчезали, а лишь откладывались на потом. Иначе будет трудно объяснить достаточно скорую «национализацию» Церквей – и государственно-правовую, и культурную. Очевидно, Церковь готова служить людям в любых условиях — и в империи, и в национальном государстве, поэтому когда первая распадается на множество суверенных держав, Церковь отвечает на эти процессы многообразием своих культурно-национальных проявлений. Конечно же, такое национальное многообразие часто дробит и духовное единство Церкви, но это вовсе не закономерность, вполне возможно сохранять духовную общность в круге национальных Церквей.
Постсоветские Церкви создали национальные союзы, но еще не выстроили мосты общения между собой. Они ищут возможность сохранить свои национальные духовные традиции, но включить их в пространство общения соседних и родственных традиций. Содружество христианских Церквей предрасположено к единству общей исторической судьбой, общностью Владимирова крещения, географией евразийских перекрестков.
Не стоит забывать и о недавней истории, сблизившей народы СССР в условиях советского эксперимента. Постсоветская общность возникает как объединение людей, травмированных советским опытом, выживших после вполне осязаемого и доведенного до предела атеистического проекта. Отсюда миссия в отношении постсоветских сообщества – духовная забота о преодолении последствий атеизма и советизма, христианское осмысление атеизма как национального богоборчества, поиск чистой веры на руинах идеологий и официальной религиозности.
Возможно, постатеизм дает шанс постсоветским Церквям найти свое особое место и предложить свой вклад в мировое христианство. Таким вкладом может стать чистая, обедненная, опустошенная вера, выжившая после борьбы с религией, при этом пережившая религию и искушения ею (М. Эпштейн называет постатезим «бедной религией», а А. Дубровский предлагает понятие о «религии, преодолевающей себя»).
Реальность национальных государства и национальных Церквей соседствует с пустотой на месте объединяющих идей и проектов. Евроазиатская федерация союзов ЕХБ не смогла предложить ничего более, чем советский формат общения для советских же (упорно живущих в прошлом времени) баптистов. Идеи «русского мира», исходящие от культурологов, кремлевских политиков, но в первую очередь от Патриарха РПЦ, претендуют на восполнение названной пустоты, и объединение вокруг некоей «русскости».
Формула «русского мира», состав таинственной «русской» субстанции включают русский язык, русскую историю и русское православие. Русский язык действительно является мета-языком для постсоветского пространства, языком международного общения в пространстве бывшей русскоязычной империи. Его вполне можно использовать (что и делается) как международный язык в отношениях между национальными Церквями. Единство (русской) истории и (русского) православия вызывает куда больше вопросов, так как при этом предполагается русский взгляд на историю и русский тип православия, что в свою очередь сводится к москвоцентристскому подходу, к подмене целого частью.
Евангельские Церкви хотели бы свой вариант «русского мира», в котором общение не приводило бы к растворению идентичностей в доме старшего брата. Такой «постсоветский мир» отвечал бы реалиям наличного многообразия культур и духовных традиций, стал бы диалоговым пространством церковных культур, сохранявших и обогащавших их неупрощаемую гетерогенность.
Постсоветское евангельское сообщество — настоящий полилог традиций с разными языками, где русский лишь один из многих; а православие – духовно-культурная данность наряду с иными конфессиями. Из слагаемых формулы «русского мира» обязательность русского языка и русского православия оказывается неприемлемой. Остается история, которая неодназначна и неприватизируема (не русифицируема).
Остается история, в которой есть легендарная миссия апостола Андрея в Херсонес, есть Владимирово крещение Руси. От этой истории остается завет продолжить и развить христианскую традицию путем евангельского народного просвещения (миссия Кирилла и Мефодия) огромных и до сих пор культурно малоосвоенных пространства Евразии. Сама история подсказывает миссионерское призвание евангельских Церквей в отношении постсоветского пространства: дополнить культурную традицию православия евангельской реформацией образа жизни народа; возвещать простое, универсальное, кросскультурное и неполитичное Евангелие в евразийском котле народов (как говорил И.Проханов, «в котле России»); построить Церковь на стыке исторических и культурных типов европейского секуляризма, советского атеизма, агрессивного исламизма, казенного православия, глубинного народного язычества, глобального консьюмеризма и популярного постмодерна.
То, что надсадно пытается объединить православие политико-религиозным проектом «русского мира», может сделать Евангелие и Церковь, его возвещающая. То, что нельзя сделать с претензиями на историческую роль и канонические права, можно выполнить как миссию, как ответственность за будущее. Здесь история входит в конфликт с миссиологией. Евангельские Церкви начинают с понимания миссии, и это понимание открывает историю в подлинно христианской перспективе. История объединяла и разделяла, в этом смысле она ничему не учит. Объединиться можно лишь в миссионерской ответственности за будущее
religion.in.ua
