Слова из 1956. Слова для 2017.

Наталья Горбаневская ушла в 2013. 

Не увидела
новых ужасов, новых метаморфоз советского человека… 

Она и так знала мир массового человека, плоский и загороженный, лагерный и многоквартирный, таежный и болотный.

А тем временем массы возвращаются назад, погружаются в трясину — даже не в 1956, а сразу в 1937. 

Когда народ верил своим вождям, что бы они не вытворяли. 

Когда
одни нагло готовились к войне, а другие наивно надеялись, что все обойдется. 

Когда агрессора
умиротворяли, подкармливая человечинкой. 

Когда предпочитали не слышать, не видеть, как ранним утром забирали
соседа, как кричала его жена и плакали дети.

Удивительно, но даже в такое безумное время можно спать
спокойно. 

Отключив совесть. 

Притупив разум. 

Залив в голову дешевый алкоголь, “боярышник”
или ведро пропагандистских помоев.

Эй, кто тут не спит? Всем спать…

Постмодернизм и глобализм меняют привычные образы мира до неузнаваемости. Тем самым вызывают реакцию
христианства, которое не только подстраивается под новые картины мира, но и
спорит с ними.

Карл Рашке в своей книге GloboChrist
показывает новый образ христианства в мире постмодерном (pomo) и глобальном (globo). Он напоминает, о том известном
факте, что именно христианство стало той силой, которая преобразовала римский
мир и продлила историю. Христианство сегодня действует подобным образом. При этом стоит учесть: «сегодня
перемены происходят не в русле сохраняющегося влияния Запада, но мистической
силой Христа (в этом смысле мы говорим о GloboChrist), которая неприметным
образом формирует и направляет человеческую историю” (с. 18).

Еще
недавно можно было наивно думать, что названные перемены происходят в тонких и
мягких культурных сферах, осуществляются гладко и мирно. Можно было ожидать, что постмодернисткие дискуссии
о различиях останутся в рамках кабинетов. Как оказалось, это далеко не
так. Различия и перемены болезненны и конфликтны. Для привычного христианства время
мира и отвлеченных дискуссий навсегда закончилось. “Сегодня больше не спорят о
том, должен ли кто-то ходить в церковь, или должна ли быть церковь
“релевантной”. Вопрос в другом – можно ли ходить в церковь и не поплатиться за
это тюремным сроком, избиением или пытками” (с. 24). Он уточняет: “Настоящий
вопрос в в том, как новое глобализирующееся христианство будет соперничать с новым глобализирующимся исламом, который является продуктом тех же исторических
сил”, ведь обе эти религии “движимы одной и той же универсалистской верой,
которая берет начало от Авраама, но расходятся в вопросах понимания и
распространения этой веры” (с. 21).

Отсюда
следует несколько неожиданный вывод: “христиане должны относиться к своей вере
столь же серьезно, как и джихадисты, должны стать “церковью воинствующей”
(church militant) в оригинальном смысле этих слов, без агрессивности, в приемлемой для постмодерна
форме” (с. 22). Очевидно, речь идет о том, что христианство должно защищать
себя без насилия. А также о том, что в условиях опасности христиане должны
оставить привычные занятия и мобилизоваться для активных действий. На это время
обычные гражданские обязанности переходят в воинские повинности.

Как
христианство может защитить себя и мир от религиозного насилия? Как оно может
воинствовать без агрессии и насилия? Рашке говорит о “силе отношений”, но в чем
она выразится – в терпении мучеников, в свидетельстве святых, в смирении и
уповании гонимого меньшинства, в сострадании и солидарности? Будет ли этого
достаточно для торжества? Или торжество именно в этом и заключается?

*

0
0
1
16
94
ASR
1
1
109
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Raschke Carl.
GloboChrist. The Great Comission takes a postmodern turn. – Grand Rapids: Baker
Academic, 2008

Дни после
Рождества даются нелегко. Еще недавно мы видели небо открытым и слышали ангелов
поющими. По меньшей мере, читали об этом. А теперь нужно вновь окунаться в
профанное вязкое время, втягиваться в поток повседневности.

Новости удручают.
Стресс не отпускает. На работе дел все больше. Семейных забот тоже лишь
прибавляется.

Чудес нет. Есть
обязанности, ответственности, проблемы, задачи.

А было ли
Рождество? И что оно значит для нашей непраздничной, послепраздничной жизни?

Звезда Рождества
не погасла. То, что мы увидели в тот святой вечер, останется с нами навсегда.

Это праздник,
который нельзя ограничить одним или двумя днями. Это опыт, чувство, чудо,
встреча, открытие, которые остаются навсегда и преображают жизнь.

И все это имеет
прямое отношение не только к нашей жизни духовной или нашей вечной участи. Факт
Рождества меняет все – как мы трудимся, как мы воспринимаем новости, как
встречаем людей на улице, как общаемся с детьми, как решаем вопросы, как плачем
и смеемся.

Мне нравятся
проповедники, который любят пошалить за кафедрой – поприветствовать народ в
обычное,  «непраздничное» воскресенье
словами «Христос воскрес!». Все приходят в замешательство, потом начинают
улыбаться и отвечать «Воистину воскрес!».

Разве не должны
мы говорить себе каждый день «Христос рождается!»? Разве Воплощение не
происходит в каждый момент и в каждой ситуации – прямо здесь и сейчас? Пусть
живое переживание Божьей близости наполнит все наши будни, превращая их в
праздники

Есть целый
ряд противоречий, которые говорят о протестантизме гораздо больше, чем его
уверенные официальные заявления или злобная внешняя критика.

Он распадается на веер конфессий, но в своей сути требует
самого простого в христианстве, «простого христианства». Сложные богословские
тексты и документы конфессий скажут не больше, чем «простое христианство» (и
«Хроники Нарнии») Клайва Льюиса.

Он стимулирует как грозное фундаменталистское настроение,
так и смелое либеральное творчество.

Он начинает
с требования секуляризации церковной собственности, но заканчивает
секуляризацией церковной жизни и учения.

Он
начинается в христианской Европе и спустя пятьсот лет своего развития находит
себя в Европе постхристианской.

Он
провозглашает равенство верующих и всеобщее священство, но порождает немыслимые
ранее формы деспотизма самозванных служителей.

Он возвышает
авторитет Библии, но вместе с ним и произвол читателя.

Он критикует
сложность средневековой теологии, но “Церковная догматика” Барта явно тяжелее
“Суммы теологии” Фомы Аквинского.

Он требует
“только Писания” и “только веры”, но порождает целый парад теологий, вариаций
родительного падежа.

Он начинается как антифилософский проект, но затем
раскрывается как «философская вера», обнаруживает удивительное родство с
философией, ее критической рациональностью и пафосом свободы, что находит
выражение как в теологизации философии, так и в философизации теологии.

Он хотел изменить мир, но все чаще должен
бороться за свое место в этом непонятном и все менее христианском мире. Об этом
хорошо говорит баптистский пастор Рассел Мур: «В двадцатом веке встречались
компромиссы, когда фундаменталист говорил либералу: «Я назову тебя
христианином, если ты назовешь меня ученым». Сегодня евангельские христиане
готовы сказать политикам так: «Я назову тебя христианином, если ты хотя бы
вспомнишь обо мне».

Он справедливо
порицает власть церкви, но часто опирается на власть политическую.

Он выступает
как влиятельное меньшинство, но при первой возможности требует статуса
“морального большинства”. Он ругает титульные церкви, но не прочь поменяться с
ними местами, а иногда готов подбирать даже “крохи, падающие со столов господ”.

Он дает
начало все новым неопротестатским течениям, от которых очень хотел бы
отмежеваться.

Он
начинается в Европе, но теперь все больше от нее отдаляется. Он заложил
основания европейской цивилизации, но теперь все яростнее критикует европейские
ценности.

Он всегда радовался
своей молодости и свежести, и вот сейчас празднует свое пятисотлетие – довольно
скромно, без претензий.

Протестантизм определяется и самоопределяется к
историческим церквям неоднозначным образом: в претензии на прямую связь с
апостольским  временем — как нечто новое,
верному началу и повторяющее его в новых условиях, как восстановление; в
претензии на родственность и историчность – как свежая поросль древнего
христианства, как продолжение.

В первом случае протестантизм пытается связать
современность и изначальность прямой связью, минуя, избегая истории. Во втором
– изменить историю, остановив, сверив с изначальным планом и перезапустив. В
обоих случаях отношения с историей довольно сложные.

В определенном смысле протестантизм всегда современен, и
это отличает его от церквей исторических. Здесь меньше сдерживающих связей, нет
силы инерции; больше свободы эксперимента, рационализма и вольнодумства. Здесь
«христианство только начинается», всякий раз заново.

В этом сила протестантизма – начинать христианство
заново. Но после того, как оно началось, оно ищет развития, а в своем развитии
ищет своих корней.

Конечно, ничто не мешает оставаться в протестантской
общине и самостоятельно подпитываться из других источников. Но иногда этого
оказывается недостаточно.

Для моего студента из Донецкого христианского университета Сергея Кобзаря
нужно было большее, чем знания или общение, нужен был авторитет, которому он
смог бы подчиться: «Когда я был в поиске истины и желал разобраться в вопросах веры, то,
естественно, мне нужны были принципы, по которым я мог бы определять, что
соответствует истине, а что нет. Другими словами, мне нужен был авторитетный источник, по которому я
мог бы сверять различные богословские мнения. И, конечно же, для меня как для
протестанта такой незыблемый авторитет всегда существовал, это – Библия. Но
если это так, то почему бы на этом нам и не остановиться? Для чего нам нужны
еще какие либо другие авторитеты,
кроме Библии? Для меня была сразу очевидна субъективность, в которую можно легко впасть и в которую
действительно многие впадают при исследовании Библии. Хорошо осознавая
указанную трудность в выяснении Истины на основании только Библии, я пытался
найти какой-то еще вспомогательный авторитетный источник, которому можно было
бы доверять; такой источник, о котором не спорят, которому, как и 66-ти
каноническим книгам Библии, также доверяют все христианские деноминации, и
который мог бы мне помочь в поисках Истины. Этот источник — вера и жизнь Церкви первые IV века!”
[1].

Сергей перечитал все
интересное, что смог найти в нашей библиотеке, а потом тут же в библиотеке
начал составлять оправдание для своего перехода из баптизма в православие.
Теперь он убеждает сделать такой шаг других протестантов.

Подобных примеров может быть немало. Люди находят простое христианство в
протестантизме, но затем ищут чего-то большего. «Я хотел глубины», —
признавался мне бывший ректор Библейского института ЕХБ, ставший священником
РПЦ.

Не так давно в католицизм перешел Ульф Экман – бывший лидер
харизматического движения «Слово жизни». Его книга «Духовные корни» открывает
для протестантов малознакомые им богатства исторических церквей – ценность
традиции, мистическое измерение, духовные практики. Он критикует протестантские
церкви за внешний активизм и невнимание к внутренней жизни:  “Вместо “научения всех народов” на
первый план выходит улучшение статистики” [1, 31]. По его мнению, все это не что
иное, как  “план успеха” [1, 32]. Экман
сетует на то, что вслед за секуляризацией церкви пришло время индивидуализма,
релятивизма, потребительства, когда “Люди стремятся выработать исключительную,
индивидуализированную веру, которая больше приспособлена к их собственному эго,
чем к Богу” [1, 23].

То, чем
протестанты хвалились, распознается им как причина кризиса: “Именно
рационалистическая форма библейского вероучения… причинила больше вреда
внутренней жизни, чем мы осознаем” [1, 18].

Погружение в
традиции и смирение перед авторитетом древней Церкви для многих представляется
спасение от искушений релятивизма и потребительства.

Конечно, мы
можем видеть и обратное влияние – “евангельские” течения в православии и
католицизме. В этом случае протестантизм помогает традиции ожить, приблизиться,
открыться. Ведь в традицию нужно войти. И здесь протестантский акцент на
возрождении, личной вере и Писании может играть важнейшую роль – открывать для
людей дверь в церковь, путь к Богу. Без этого все авторитеты и традиции будут
лишь отвлекать и путать.

Таким образом, протестантизм
может быть началом долгого путешествия к духовным корням. Но может быть и
спасением для тех, кто запутался в глубинах традиции и хочет простых и понятных
ответов.

Примечания

Позволяя себе разницу библейских токований и движимый
миссионерским духом, не сдерживаемый авторитетом традиции, протестантизм
преломляет себя в самых разных контекстах. Ирония в том, что со временем любой
контекст становится компрометирующим. Поэтому протестантизм не только формировал
контексты и формировался контекстами, но потом их же критиковал и реформировал.

Как оказалось, важно не только найти
общее с культурой и стать ее влиятельной частью. Важно не превратиться в ее заложника,
сохранить свободу движений и мыслей.

Когда-то молодой Билли Грэм был
проповедником молодежи, лидером Иисус-движения, понятным и близким для хиппи и
уличных банд. Потом он стал проповедником для президентов. Сегодня это имя
связывается не с преобразованиями, но с реакцией против преобразований, с
защитной реакцией в пользу гражданской религии американского протестантизма в
его консервативных и неизменных формах. Кто принесет обновлению этому
протестантизму? Вопрос не в том, как приспособиться к определенному контексту,
вопрос в том, как быть достаточно дерзким, чтобы его изменить. 

Вопрос не только
в том, как послужить своей эпохе, но и в том, чтобы быть достаточно свободным
от нее, чтобы двинуться дальше, чтобы продолжать путь через границы, через историю.

Помимо акцентов на личных отношениях с Богом и главенстве
Священного Писания, протестантизм выделяется миссионерской активностью.
Настолько, что его впору назвать религией миссионеров. Как говорят у нас,
“каждый баптист — миссионер”. Конечно,
мы все знаем на себе, какими настойчивыми миссионерами могут быть свидетели
Иеговы. Но соперничать с протестантами в изобретательности и гибкости они вряд
ли смогут.

Но отличия идут дальше активности
и предприимчивости. Здесь миссия – не дополнительная функция церкви, но нечто
большее. Церковь сама существует лишь постольку, поскольку выполняет миссию,
возложенную Богом. Церковь со своей миссией – часть большего, часть миссии
Бога.

Понимание своей миссии в свете Missio
Dei многое меняет и в миссиологии, и в
экклесиологии. Выходит, что Бог продолжает Свою миссию в мире с Церковью или
без оной, по эту и по ту сторону церковных стен. И Церковь может лишь соучаствовать
в деле Божьего Царства.

Понимание миссии Церкви в свете
миссии Царства оправдывает дела, которые ранее казались расточительными и лишними
– благотворительность, просвещение, миротворчество. 

В самом деле, какая польза
Церкви от того, что ее прихожанин преподает в университете. Вряд ли он сможет
привести своих студентов в Церковь и увеличить тем самым численность общины. Но
для Царства его труд просто бесценен.

Долгое время усилия церковных
миссий сводились к росту церкви. Сегодня то время, когда надлежит кроме Церкви
увидеть Царство, и послужить наконец для него.

0
0
1
113
646
ASR
5
1
758
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Варфоломеевская
ночь показала всем реформаторам, что инакомыслящим и инаковерующим праздновать
пока рано. Это страшный символ того, как Европа встречала свою Реформацию и
свое Новое время. А также того, на что готовы пойти исторические церкви и
политические элиты, чтобы остановить преобразования и зафиксировать
стабильность.

Глава
протестантской партии Генрих Наваррский перешел в католицизм, ради того, чтобы
заполучить престол. Для него ужасы Варфоломеевской ночи были забыты навсегда.
При этом Франция потеряла свой шанс на масштабную Реформацию, а гугеноты – шанс
на признание и мирную жизнь. Удивительно, как они сохранились до наших дней.

Нечто похожее
случилось в том же веке на украинских землях. Интеллектуальная мода на протестантизм
охватила элиту не надолго. Мощное интеллектуальное движение, вполне способное
перерасти в движение национальное и при этом проевропейское, оказалось
разменной монетой в борьбе за власть.

Протестантское
предложение – высший авторитет Библии, культура чтения и дебатов, секуляризация
церкви, свобода совести, важность личной веры, жизнь согласно призванию,
освящение повседневности, оживление общинной жизни, простота церковной
организации, личное благочестие, рациональный подход к вопросам веры и жизни по
вере – с интересом обсуждалось, но не принималось.

А ведь это был
едва не единственный шанс включить в европейские процессы и вырваться из
византийско-московской колеи.

На сегодня во
Франции можно найти около 300 тысяч реформатов и лютеран, потомков гугенотов. В
Украине нельзя найти и трех тысяч всех реформатов, лютеран, социниан вместе
взятых.  

Чего стоит Киев сегодня? Почему наследие Реформации оказывается невостребованным? 
Мы могли стать другими, на что мы променяли свой шанс?

Учитывая разнообразие протестантизма,
динамику его продолжающегося развития и разветвления, можно сказать так: он
определяет себя в постоянном поиске. Поиске чего? Своей актуальной церковной
формы; новых слов, в которых бы выразилось вечное Божье Слово; новых подходов к
миссии; верных акцентов в богословской системе; современности, простоты и
доступности, не искажающих истины; живого диалог с обществом; баланса между
индивидуальным и коллективным, универсальным и контекстуальным, духовным и
социальным, священным и профанным.

Пребывая в этом
поиске, протестанты могут практиковать совершенно разные подходы к церковной
устройству, миссии, иерархии служений и служителей, богословию, социальной
позиции.

Если в одной
церкви служителей назначают епископы, то в другой избирают члены поместной
общины. Где-то на определенной срок, где-то бессрочно. В церквях одного и того
же объединения управление может осуществляться как общим собранием, так и
пресвитерским или братским советом.

Если большинство
традиционных протестантов сохранили общие молитвы, то более современные церкви
совмещают молитву и пение в формате worship.

Если лидеры
городских общин богословски грамотны, то они признают наследие неразделенной
церкви, и цитируют Никео-Цареградский символ веры наряду с более свежими
документами конкретной конфесии. Если пасторы сельских общин или африканских
глубин образования не получили, то они будут знать лишь простейшие схемы и
установки своих епископов.

Как правило, основные
тексты древней традиции все признают, хотя мало кто читает. Но если читают, то
стараются находить и вырезать идеи, связанные с особой роль церковной иерархии
(«нет епископа – нет церкви»), мариологией, святыми, аскетами, монахами.  Хотя на все это есть свой спрос и в
протестантизме – на новое монашество, на своих святых и даже почитание Марии.

Чаще всего
конфессиональное разнообразие протестантизма проистекает не из догматических
различий, но из-за особенной расстановки акцентов. Подобным образом культурное
разнообразие связано с попытками инкультурации. Все это возвращает нас к тезису
о том, что протестантизм живет и развивается в режиме постоянного поиска нужной
частоты, резкости, баланса, а также постоянной подстройки пойманной волны или
корректировки уже найденных решений.

Если о протестантизме
судить по Максу Веберу, то украинских протестантов можно не узнать. Никакого
духа капитализма они не нюхали. Никаким расколдовыванием мира не занимались. Да
и Кальвина толком не читали. Несомненно, они усвоили базовые истины Реформации,
но скорее интуитивным, чем книжным образом.

Хотя книги свою роль
сыграли. Как и связь с европейскими протестантами. Лучше всего это влияние
видно в истории Ивана Рабошапки – «апостола баптизма в Украине».
Лютеране-колонисты рассказали крестьянину из Любомирки о важности Писания и
личных отношений с Богом. В той же колонии Рябошапка приобрел два Новых завета
– себе и своему другу. Выучился читать и начал посещать библейские занятия
колонистов – так называемые «бибельштунден». В 1870 году он принял «крещение по
вере» от Ефима Цымбала, ранее крещенного немецким баптистским проповедником. А
затем стал крестить других украинцев и разъезжать с «благовестием».

Рябошапка был участником
многих знаменательных событий. Одно из них было в колонии Рюкенау в 1882 году –
совместный съезд немецких и украинских баптистов. Другое в 1884 в Петербурге,
где он представлял южнорусских баптистов на съезде евангельского движения и
едва не остался вне дверей в своем крестьянском наряде. 

Пресвитер-крестьянин
выделялся и на фоне евангельской аристократии, и на фоне православного
священства. Вместе с несколькими проповедниками Рябошапка составил «исповедание
веры» (1880), которое вмещает и православие, и баптизм. Один пункт гласит:
“Мы признаём, что всё сказанное в Символе православной Церкви есть верно и со
всем соглашаемся, потому что там всё согласно с Священным Писанием”. Другой
пункт уточнял: “А все, чего нет  написанного в Св.Писании, мы не
признаём”.

Исповедуя
крещение по вере, Рябошапка больше говорит не о нем самом, но о последующей
жизни в общине. “Принятие новых членов совершается по большинству голосов, если
община увидит в желающем присоединиться новом члене новую жизнь и живую веру во
Христа. Вступающий в общину новый член обещает взять на себя все подвиги,
указанные в Св. Писании (1 Петра. 4,18.)”. Катехизис напоминал и о дисциплине – об исключении и
возможном восстановлении. “Новую жизнь и новую веру” нужно было не
только однажды явить, но и постоянно хранить и возгревать – несмотря на
гонения. Штундо-баптисты стали известны не только своей сектантской “ересью”,
но также трудолюбием, трезвенностью, крепкими и большими семьями,
взаимопомощью, библейской грамотностью.

Церковь в Любомирке собиралась
в сарае, хотя насчитывала до трехсот членов. Примечательно, что этот сарай был
построен при финансовом участии известного аристократа и евангельского
христианина полковника Пашкова, который ранее принимал Рябошапку в Петербурге.

Незаметное село
Таврической губернии стало очагом мощного евангельского движения. Лютеране
разбудили православных. Дело виттенбергского профессора продолжил украинский
крестьянин.