Тот случай, когда лучше умереть

8 ноября, 2017
Статьи

Бог дает шанс
всем, возвышает даже из самых простых и ничтожных людей. Для Него не так важно
происхождение, сколько верность завету.

Бог дал шанс
Иеровоаму, «возвысил его из простого народа и поставил вождем, и отторг царство
от дома Давидова», но продолжает сравнивать этого самоуверенного грешника с
кающимся грешником Давидом:

«Ты не таков, как раб мой Давид… ты поступал хуже
всех, которые были прежде тебя, и пошел, и сделал себе иных богов и истуканов,
чтобы раздражить Меня, Меня же отбросил назад» (3 Царств 14:7-9).

Иеровоам окружил
себя идолами и сам себе поставил священников, чтобы не слышать голос Бога и Его
пророков. Но когда заболел ребенок, он вспомнил о настоящем Боге и послал жену
к уже постаревшему и ослепшему пророку Ахии.

Когда-то этот
пророк возвестил Иеровоаму царство, может у него и теперь найдется добрая
весть?

Но слепой пророк
видит глазами Бога («вот, идет жена Иеровоама спросить тебя о сыне своем, ибо
он болен… она придет переодетая») и передает лишь слова Божьи («так и так
говори ей»), без жалости и лести.

Как только царица
приоткрыла дверь, она услышала приговор:

«Войди, жена Иеровоама; для чего было
тебе переодеваться? Я грозный посланник к тебе».

От таких слов можно было
упасть замертво.

Ахия предрек
позорную гибель всего дома царского, и даже более дальнюю перспективу –
пленение и рассеяние Израиля.

«Вымету дом Иеровоамов, как выметают сор… Кто
умрет у Иеровоама в городе, того съедят псы, а кто умрет на поле, того склюют
птицы… И поразит Господь Израильтян, и развеет их за реку, за то, что они
сделали у себя идолов» (10-11, 15).

Лучше всего будет
Авии, больному сыну царя. Он умрет, но его оплачут все Израильтяне и похоронят…
«так как в нем нашлось нечто доброе пред Богом» (13).

0
0
1
294
1679
ASR
13
3
1970
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Иногда лучше
умереть, чтобы не заразиться общим безумием, отцовским идолопоклонством, чтобы
не видеть позора и гибели своего народа, чтобы сохранить душу чистой, а имя
добрым. Бог избавил Авию от худшего.

Революция и судьба

7 ноября, 2017
Статьи

Революция 1917 года стала судьбой, проклятием, проклятой судьбой для миллиардов людей и многих
поколений.

И я часть этой
истории. Не осознавая, я продолжаю путь, которым шли мои предки – некоторые
соглашаясь, многие протестуя, некоторые убивая, большинство – погибая.

Мои прадеды были
убиты красными. Один за антиреволюционную деятельность, второй – за евангельскую
веру, тоже антиреволюционную.

До сих пор мы
живем в обществе, где смешались жертвы и палачи, стукачи и мученики. Поди
разберись. Ведь самое страшное не в том, что случилось, что с нами сделали, что
мы сделали с собой. Самое страшное – в беспамятстве.

Историю
разорвали. Мы не помним, что было до 1917 года, мы не знаем иной жизни, кроме
жизни в красном цвете, в кровавом тумане.

Это моя вина и
мука – я не знаю, не помню, не чувствую истории. Нет даже фотографий. От одного
моего прадеда – лишь справка «о реабилитации жертв политических репрессий». От
другого – лишь воспоминания племянника.

Я очень хотел бы
увидеть их лица, узнать их историю. Лиц нет, есть лишь слова третьих лиц. Я
очень хотел бы связать эти разорванные клочки воедино. Я очень хотел бы увидеть
хоть строчку, написанную их руками, чтобы понять себя в этом, нащупать некую
нить своей истории. Если не фото, если не строчку, то хотя бы место их смерти.

Всю свою
сознательную жизнь я мучительно пытаюсь вспомнить то, чего меня лишила
революция. Я знаю, что я там, в этой разорванной, расстрелянной, заколотой
истории.

Революция – это смертельная
рана, с которой мы живем. Время не лечит. Лечит покаяние. И прощение.

Я каюсь за свои
грехи и за грехи моей семьи во всех ее поколениях. Я прощаю тех, кто
преследовал и убивал нас. Я хочу, чтобы потомки палачей получили прощение,
чтобы потомки жертв обрели мир.

Революция – не судьба.
Это проклятие. Без него можно и нужно жить. От него можно и нужно избавиться –
покаянием, прощением, примирением.

0
0
1
285
1629
ASR
13
3
1911
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Кривава революція. Про мого прадіда Романа

7 ноября, 2017
Статьи

Революція знищила пам’ять про життя минуле, дореволюційне. Я дуже мало знаю про своїх прадідів. Ось — частина тієї втраченої історії, записана розповідь мого дядька Миколи Марковича
Пивовара про загибель мого прадіда Романа. Другого мого прадіда, Івана, також стратять — розстріляють у 1937 році, але то вже інша історія.

Дід мій,
Пивовар Роман Іванович,
жив у селі
Чайківка на вулиці з
поетичною назвою — Зарічка. Зі своєю дружиною, моєю
бабою Ганною Миронівною
(в дівоцтві Мальчик),
вони мали п’ятеро дітей: старший – Семен — 1910 року
народження, за ним Марко —
мій батько – 1912 року, тоді
йшли Степан — 1915, Федір -1917
і найменша сестра
Ксеня – 1918 року. Жили брати
дружно, крім роботи
на землі займались торгівлею
(купували у селян
худобу, свиней і т. і. і
возили в Радомишль на
ярмарок, там продавали,
щось купували і
знову продавали). Могли наловити в
ставку віз раків
і завезти їх
на ярмарок. Але головним
їхнім ділом були
земля і робота
на ній. Вдачі
обоє були доброї та
веселої. Були охочими
як до роботи
так і до
пісні та до
танцю, ніколи не бешкетували і
не мали ворогів.

Та розповісти
я хочу про
трагічну долю двох
братів.

Десь у
великих містах прогриміла
революція, почалась громадянська
війна,    світ навколо почав
ділитися на червоних
та білих, зелених
та жовто-блакитних і
ще на якихось і
докотився цей поділ
до поліського села
з красивою назвою
Чайківка. Поряд з Чайківкою
є село Горбулів.
Село велике — в
ньому була    церква,
католицький костьол, а по
четвергах в цьому
селі був ярмарок.
Ярмарок може не
такий як Сорочинський, але
також знаменитий.    Я
пам’ятаю як щосереди , під вечір,
йшов, або їхав возами
люд з ближніх
і далеких сіл
і міст по
нашій вулиці, що
вела до Горбульова, просився
на ночліг, а
вранці, ще за темно,
підіймався і спішив
чим раніш попасти на
ярмарок. Коли вже
були автомашини, то
всю ніч чувся
гуркіт моторів; то їхали
ярмаркувати люди майже
з усієї України
та сусідньої Білорусі. Люди, які проживали в
наших краях і
приїздили та приходили
на ярмарок   були
різних національностей і віросповідань.    Тут були
українці, поляки, росіяни,
білоруси, євреї, молдавани та
інші і, відповідно,
всі вони були
чи православними, чи
католиками, чи іудеями, чи
ще якоїсь татарської
віри, але всі
мирно вживались, мирно
торгували і товаришували між
собою, не зважаючи
на різну національність і
віру.

А в
четвер, після полудня,
ішов уже зворотній
потік людей та
машин. Повертались з ярмарку.

Назва села
Горбулів пішла від
двох високих горбів на
околиці села, ( чи може
село було біля цих
горбів). Ці горби
було видно на
нашій місцевості з
далека і милували око всім , хто їх
бачив. Один горб був
вищий, а другий
нижчий.

Вищий горб звався
Дівич-гора. Моя баба
Уляна розповіла мені
легенду про цю
гору. Давно, ще
за козацьких часів,
жив в якихось
краях, а може
і в наших,
дуже красивий і славний
козак. Любив він
дівчину, а вона
його. Та козацька
доля — не сидіти дома.
І в бою
чи з турками,
чи з ляхами
загинув козак. Любляча
дівчина знайшла де його
поховали і почала
носити в подолі
землю на його
могилу. Але козак був
такий славний, що
не одна вона
тільки його любила —
прийшло багато дівчат і
всі носили землю на
його могилу і
на могилу його
побратима. І стала
могила як гора,
і називатись стала Дівич-горою.

Нема уже
того ярмарку.

Нема уже
тієї гори.

До революції
проживав у Горбильові церковний
дяк Соколовський. Було
у нього три сини:
Василь, Дмитро, Олександр
та дочка Маруся.
Батько всім дітям
дав освіту, всіх вивів
в люди: старший
Василь пішов по
духовній лінії, середній
Дмитро став учителем, найменший
син Олександр став
військовим. Він закінчив
гімназію, почалась перша світова
війна і він,
закінчивши військове училище,
попав на фронт.

Лютнева революція…

Українська народна
республіка…

Січові стрільці…

Боротьба за
незалежну Україну під
проводом Симона Петлюри,
де Олександр стає полковником і, нарешті,
він опиняється у
своєму рідному селі.
Тут він проголосив незалежну від
більшовиків народну республіку,
до якої входили
кілька навколишніх сіл.

   У Радомишлі
стояла армія самого
Котовського,   а в
Горбульові військо дядьків
з навколишніх сіл полковника Соколовського, а
Чайківка була між
ними. Наїздили в Чайківку
то одні то другі,
ставили гармати   і
стріляли: котовці по
Горбульову а соколовці по
Радомишлю, а також
мобілізовували до свого
війська нове поповнення. Котовський вважав,
що Чайківка є
форпостом Соколовського.

Мій дід
Роман зі своїм
братом Устимом ні
за перших ні
за других воювати
не хотіли: обидва були
годувальниками своїх родин,
мали малих дітей,
та й не
знали де та справжня
правда, за яку
потрібно воювати. Вони
ховались і від
котовців і від соколовців. Під
час одного з
нальотів котовців вони
ховались в невеличкому березовому лісочку,
що ріс не
далеко від села.
В цей день,
побачивши військо
Котовського, що входило
в село зі
сторони села Пилиповичів,
багато чоловіків кинулись тікати
у протилежний бік,
до лісу, який
зветься Криваль (там
багато кривих, нахилених, чомусь
тільки в одну
сторону дерев). Але
котовці наперед поставили
там кулеметну засаду і
багато наших односельців
загинуло від їхніх
куль. Дід же з
братом туди не
кинулись, а пересиділи
цей наліт в
ближніх кущах, що
недалеко від села. Дочекавшись
вечора вони пішли
додому, думаючи, що
котовців в селі
уже нема, бо ті
завжди на ніч
покидали село і повертались до
Радомишля. Та цього
разу було не так:
їх перестріли дозорні
Котовського. Не стали
з’ясовувати хто є
хто, а зв’язали руки,
приторочили до сідел вірьовками і
погнали в Радомишль,
б’ючи і обзиваючи соколовськими
шпигунами. Привели до
свого штабу, передали
в ЧК.

Під час
допиту в кабінет
начальника ЧК зайшов
наш односелець Платон
Крезуб, який був одним
з більшовицьких керівників
району, побачив їх і вигукнув:

— Роман! Устим!
За що, і
хто вас заарештував!

Він добре знав
братів, знав, що
вони ніколи ні
з ким і
ні проти кого
не воювали, а були
мирними селянами. Вони
розповіли йому та
начальнику ЧК про
все, що сталось. Платон
їм повірив і
поручився за них
перед чекістом. Хоча
той приймав поруку з
неохотою (большевистская бдительность), та
все ж відпустив
їх. Платон привів братів
до себе, напоїв
чаєм, запропонував перепочити,
а тоді вже
йти до свого села.
Та вже був
ранок, відпочивати було ніколи,
вдома чекала та
хвилювалась рідня: в одного
і в другого
дочкам було по
півроку, тому вирішили
йти додому негайно. Вийшли, попрощались
і пішли. Дійшли
до останніх будинків,
скоро буде єврейське кладовище. Раптом
окрик:

— Смотри, это
те вчерашние соколовцы,
они сбежали из
ЧК. Стой стрелять
буду!

Це був той рудий
котовець, котрий вязав
їм руки, прив’язував
до коня та
здав до ЧК, а
з ним ще
троє котовців. Роман
з Устимом були
приголомшені: почали гарячково говорити,
що їх відпустили,
що вони ніякі
не соколовці просили
щоб їм повірили.

— Не верь
им! Сбежали они
из ЧК, не
могли их так
быстро отпустить, в
расход их!

Очі котовця
налились „революційною ненавистю”,
він вихопив револьвера
і розстріляв обох.

Пройшло два
дні, як Роман
з Устимом пішли
з дому і
не повернулись. Серед загиблих під
лісом їх не
було. Обшукали скрізь
де могли вони
бути — не
знайшли.

Хтось сказав що
котовці впіймали двох
якихось чоловіків і
погнали до Радомишля. Так це
не могли бути
ні Роман а
ні Устим, вони
ж не соколовці.
Під вечір третього дня
прийшла до баби
Ганни якась жінка
і сказала, що
в Радомишлі два
дні лежали під тином
двоє убитих чоловіків
і хтось з
місцевих жителів впізнав
в них Романа і Устима Чайківки,
що часто приїздили
до Радомишля на
ярмарок.

Обидві дружини полишивши
дітей запрягли коня, сіли на
воза і поїхали.

Забитих уже прибрали
з місця розстрілу
і вкинули до
загальної могили, в
котрій повинні були закопати
тих, хто загинув,
чи був розстріляний
та невпізнаний. Тіла почали
розкладатись, розпухли, впізнати
вже нікого не
можна було. Єдина прикмета,
по якій можна було
впізнати діда, була
сережка у вусі,
ознака козацького роду. Друга прикмета —
в нашому роду
є родова відмітка – скручені подагрою і
переплетені великий і другий
пальці на ногах.
Такі пальці були
у діда Романа
та у його
брата Устима, по цих
пальцях і по
рваному вусі впізнали
їх.

На похорони
зійшлося все село.
Поховали їх не
на сільському кладовищі,
а на церковному цвинтарі,
там, де ховали
людей знатних, таких,
що заслуговували на повагу
громади та, як
говорила моя двоюрідна
баба Оксана, сестра
баби Ганни, „воїнів убієнних наглою
смертію”.

На той
час Семену було
9 років.

Марку було
7 років.

Степану було
4 роки.

Федору було
2 роки.

Ксенії було
півроку.

Через рік
Семен впаде з високої
груші, яка росла
у нас біля
хліва і через
декілька днів помре. Старшим у
сім’ї залишиться Марко,
— мій батько.

Попереду у нього
буде тяжке сирітське
дитинство, виховання та
навчання старших братів, голодомор, колективізація, війна,
полон, визволення, і все
наступне життя.

Настали такі часи,
коли правда про трагедію братів Пивоварів мусила була або забутись, або
змалюватись у іншому вигляді. Коли батьки загинули, діти були ще малими і не
розуміли хто ж і за що забив їхніх батьків. А комуністична пропаганда зробила
їх жертвами соколовщини. Росли діти, онуки і нам говорили, але при цьому
ховаючи очі, що дід Роман з братом загинули від руки соколовців. Я запитував у
баби Оксани, чому ж жертви контрреволюції були захоронені біля церкви, а вона
відповідала, відвівши очі, що так потрібно. Діти росли і виховувались активними
комсомольцями і комуністами.

P.S. Пройде сорок
років. Федір, офіцер
радянської армії, учасник
війни, служив в білоруському місті
Бобруйськ військкомом. Мав
своє коло друзів
та знайомих, куди входили
перші особи міста
та району: секретар
райкому, голова райвиконкому, прокурор, суддя,
редактор місцевої газети
і інші, як
тоді говорили „номенклатурні одиниці”. Поза
службою та роботою
вони дружили сім’ями,
відмічали св’ята, дні народження і т.
і. . На
одній з таких
вечірок хазяїн дому
познайомив Федора зі
своїм батьком. В розмові
Федір розповів про
себе, звідкіля він
родом. У співбесідника засяяли очі
і він розповів,
що в громадянську
війну воював на
житомирщині, брав участь у
розгромі „банди” Соколовського, що
він був у
Радомишлі і навіть
в Чайківці, яка запам’яталась
йому тим, що
дозор, командиром, якого
він був, впіймав
там двох соколовців, заарканив
їх, притяг до
Радомишля і здав
в ЧК. Наступного
ранку він, з кількома
бійцями. патрулював на
околиці міста і
побачив двох підозрілих
чоловіків, що спіхом йшли
зі сторони міста.
Котовці їх затримали
і впізнали в
них вчорашніх соколовців, які
якимось чином втекли
з ЧК. Соколовці
намагались втекти. Час
був грізний, розбиратись було
ніколи і він
обох їх розстріляв.

Федір не задумався,
хто б це міг бути: чи хтось з його односельців, чи може це були люди з
сусіднього села, чи дійсно соколовці.

0
0
1
1874
10683
ASR
89
25
12532
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Ішов 1962 чи 1963
рік. Федь, як завжди, приїздив хоч на декілька днів у відпустку до рідних. На
той час він проживав у Ризі. Часи були уже не сталінські, була Хрущовська
відлига. Зайшов до нас наш сусід, що жив від нас через одну хату, Василь
Іващенко, запитав чи нема у нас Федя,
(всі називали його Федьом). Я сказав, що зараз нема, кудись пішов. Дід Василь
сказав: “ Коли прийде, нехай зайде до мене,я хочу розповісти йому про йог батька і твого діда”. І розповів
йому дід Василь, який у молодості товаришував з моїм дідом те, про що я написав
вище. Федь згадав, що зустрічався у Бобруйську з тим рудим котовцем, який
застрелив його батька.

Человек Божий

7 ноября, 2017
Статьи

Человек Божий.
Это самое краткое и точное определение пророка.

Пророк принадлежит Богу, в
точности передает Его слово и не сворачивает с Его пути.

Судьба таких
людей удивительна, но в ней нет «больших успехов», напротив – большие жертвы и
большие печали.

Скажу прямо: я вряд ли захотел бы повторить путь таких людей.
Но если я человек Божий, то у меня нет выбора.

В главе 13
Третьей Книги Царств мы читаем одну из самых поразительных историй, где человек
Божий выполняет свою миссию, но ослушивается в малом и за это погибает.

Он поверил
другому пророку, который обманывал, искушал и проверял:

«И я такой же пророк, как ты, и
Ангел говорил мне словом Господним» (18).

Но человек Божий должен верить не
другому пророку или ангелу, но одному Пославшему.

Человек Божий не
должен был слушать и слушаться никого более. Как только он вступил в разговор с
другим пророком, он уже погиб.

А ведь он был
сильным и смелым. Человек Божий пришел из Иудеи в отделившееся царство
Иеровоама, стал у самодельного жертвенника и предрек наказание лжесвященникам.
Царь Иеровоам приказал схватить этого смельчака, но рука царя одеревенела, а
жертвенник рассыпался.

Все признали силу
пророка. Царь просит о милость, зовет в дом отобедать, сулит подарок. Но
человек Божий слушает приказа Пославшего:

«Не есть там хлеба, и не пей воды, и
не возвращайся тою дорогою, которою ты шел» (9).

Интересно, что похожее
повеление получили волхвы, поклонившиеся Христу. Они не вернулись к Ироду, не
отчитались ему и не обедали с ним, они спешили своим особым путем.

Наш герой тоже
спешил особым путем. Но на дороге появляется «такой же пророк», который
соблазняет человека Божьего обедом, а потом тут же за столом произносит
пророчество о смерти за непослушание.

Не было пира, был
хлеб и была вода. Человек Божий спешил. Но план был нарушен. Навстречу человеку
Божьему вышел лев, зверь Божий.

В конце два
пророка встречаются снова. Пророк-искуситель оплакивает и погребает человека
Божьего: «Увы, брат мой!» (30). Более того, пророк завещает похоронить себя
рядом с человеком Божиим:

«Подле костей его положите кости мои; ибо сбудется
слово, которое он по повелению Господню произнес о жертвеннике в Вефиле и о
всех капищах на высотах, в городах Самарийских» (32).

0
0
1
387
2211
ASR
18
5
2593
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Что значит быть «человеком
Божиим»? Идти своим путем, исполняя Божье Слово, не слушая ни царя, ни ангела,
ни своего брата-пророка. Отказаться от всего – от богатых царских подарков и
даже от скудного братского угощения водой-хлебом. Быть готовым к смерти, к
дорогой плате за малейшую ошибку.

Лишь бы Слово Господне жило и действовало,
лишь бы люди Его не забыли.

«Вера и разум» глазами протестанта

3 ноября, 2017
Статьи

«Вера и разум» (Fides
et ratio) — важный документ для всей
Церкви, единой в многообразии своих конфессиональных проявлений. Более того,
это содержательный и вдохновляющий манифест для мирян, для тех христианских
интеллектуалов, чье призвание реализуется по ту сторону церковных стен, в самой
гуще общественной жизни.

Мое личное восприятие папского послания
обусловлено двумя влияниями — моим философским образованием и протестантской
богословской традицией. Соотнесение с ними создает интересную перекличку, в
которой ближайшими собеседниками выступают баптист Карл Генри и реформат Алвин
Плантинга. В этой компании Иоанн Павел II не выглядит чужим и встречается с пониманием. При
этом конфессиональная и культурная разница обеспечивает богатую неожиданными
вопросами почву для дискуссии.

Послание «Вера и разум» интересно читать
вместе с докладом «Совет христианским философам» Алвина Плантинги и циклом резерфордовских
лекций Карла Генри, собранных под названием «Христиан среди философов» Генри.
При том, что я не собираюсь сравнивать их позиции, интересно, как при разнице
настроений и подходов, все они оказались едиными (по крайней мере в моей личной
жизненной истории) в своем призыве к «христианским философам» примирить и
взаимно усилить веру и разум.

Начну с более близких мне, с протестантов.
Как и следовало ожидать, Плантинга ведет себя более дерзко, предлагая
христианским философам начинать со своих собственных оснований, не
подстраиваясь под философское сообщество: «Выказывать, во-первых, больше
независимости и автономии… больше уверенности в себе, решительности или отваги»
(2, 491). Понимая философию как систематизацию, развитие и углубление
дофилософских убеждений, он призывает христиан вести себя уверенно, ведь «Мы
имеем полное право на свои дофилософские взгляды» (2, 491).

Соответственно, «христианское философское
сообщество не должно думать о себе
как участнике этой общей попытки определить вероятность или философскую
возможность веры в Бога. Христианский философ вполне обоснованно исходит из факта существования Бога» (2,
478).

Очевидно, «Вера и разум» предлагает более осторожную
перспективу, которая исходит не только из Бога (как обратная перспектива), но и
реальности мира (перспектива прямая), не только из дерзновенного дофилософского
опыта веры, но также из философствующего разума с его сомнениями.

В связи с этим интересно услышать
сетование Карла Генри, лидера евангельских христиан США и основателя влиятельного
журнала «Христианство сегодня», о том, что «христианскую теологию просто
затопила нелюбовь к разуму» (1, 19). И это не только о Рудольфе Бультмане, но и
о Карле Барте (!). «Философам очень нравится, что Бог у него – выше логики, и
не подчинен закону непротиворечивости. На их взгляд, Барт, сам того не желая,
поддерживает мысль о том, что объективно существующий Бог – только побочный
продукт человеческого воображения» (1, 19), — жалуется Генри, и тут же спешит
отмежеваться от евангельских фидеистов: «Такие воззрения не надо смешивать с
евангельской ортодоксией. Теисты, опирающиеся на Евангелие, считают
неприемлемыми любой иррационализм, любые утверждения о том, будто именно
нелепость, внеразумность делают веру достоверной, а послушание, духовная
дисциплина требуют «рывка веры», не зависящего от рациональных соображений. Кто
утверждает, что в установлении исходных истин вера предшествует спекулятивному
мышлению, тот не обязан отрицать разум и факты, как не имеющие отношения к
истинной вере» (1, 23).

В отличие от «аналитического теиста»
Плантинги, Генри не приемлет аналитический метод, он тяготеет к метафизике и
жалуется, что «Слово «Бог» лишили метафизического значения, и нет объективных
критериев, чтобы отличить добро от зла, ложь – от истины» (1, 19). У него значительно больше оптимизма по поводу
рациональной аргументации веры и преемственности философской традиции. Здесь он
весьма близок в позиции папы, который сетует на «неверие в способности разума,
характерное для большинства концепций современной философии, которая
отказывается от метафизических размышлений над извечными вопросами человека и
сосредоточивается на частных и узких проблемах, иногда чисто формальных» (3).
Понтифик призывает «философов, как христианских, так и нехристианских, поверить
в способности человеческого разума» (3). Для него «вера становится защитницей
философии». К слову сказать, для протестантов такая фраза была бы немыслимой,
для них философия – лишь один из языков, или инструментов веры.

Как и следовало ожидать, в дискуссиях о
вере и разуме протестанты – инструменталисты, и куда менее внимательны к
истории и культуре. Они сфокусированы главным образом на эпистемологических
вопросах, в то время как для Иоанна Павла II Бог открывает Себя не столько в спекулятивных
рассуждениях, сколько в исторических события: «История и судьбы народа — это действительность,
которую следует постигать, анализировать и оценивать с помощью средств,
имеющихся в распоряжении разума, но так, чтобы вера не была отстранена от этого
процесса. Вера необходима не для того, чтобы лишить разум автономии или
ограничить его поле деятельности, но лишь для того, чтобы объяснить человеку,
что в этих судьбах присутствует и действует Бог Израиля. Итак, подлинное
познание мира и исторических событий невозможно, если отсутствует вера в Бога,
Который действует в них» (3). Так «История становится той сферой, в которой мы
можем видеть деяния Бога для людей» (3). Причем именно «Вера обостряет
внутреннее зрение и просвещает разум, позволяя ему заметить в веренице событий
присутствие Провидения» (3).

Вера настраивает наше видение истории должным
образом, открывая незаметный доныне порядок. Такая «настраивающая» роль веры
касается не только области истории, но всех способностей и сфер познания. Уверен,
что Плантинге, понравился бы тезис папы о том, что разум должен не только
направляться верой, но и функционировать должным образом: «Разум должен
придерживаться некоторых основных принципов… Если человек с помощью своего интеллекта
не может распознать в Боге Творца всего сущего, то причина кроется не столько в
отсутствии необходимых средств, сколько в препятствиях, созданных его свободной
волей и грехами» (3).

Иными словами, проблема не столько в
неспособности разума, сколько в упорстве человеческой воли, которая должна
смириться перед тайной и принять истину как Божий дар. «Откровение вносит в
историю человечества некую отправную точку, которой человек не может
пренебрегать, если хочет постичь тайну своего бытия; с другой стороны, это
познание неизменно возвращается к тайне Бога, которую разум не в состоянии до
конца понять, а может лишь принять ее с верою» (3).

Думаю, что Плантинга подписался бы под
этим тезисом: для активации своих познавательных способностей человек должен просто принять христианское откровение
как отправную точку для всех дальнейших интеллектуальных поисков.

При этом протестанты
скажут, что папа переоценивает страсть людей к истине, особенно в нашем мире
постправды. Трудно согласиться с его оптимистической оценкой человека, будто «Никто
не может равнодушно относиться к тому, истинны его знания или нет”.

Иоанн Павел II определяет человека как «того, кто ищет истину». Для него «Литература, музыка,
живопись, скульптура, архитектура и другие плоды его творческого интеллекта
стали средствами выражения неудовлетворенности, побуждающей человека к
неустанному поиску” (3). Спустя двадцать
лет после выходы энциклики в свет, эта страсть к поиску истины выглядит все
менее очевидной.

В то
время как протестанты отстаивают этику своих сообществ, папа – гораздо больший
оптимист по поводу “всеобщей этики”: “Философия, в которой сияет хотя бы только
часть истины Христа — единственного окончательного Разрешителя проблем человека
, — становится мощной опорой подлинной и одновременно всеобщей этики, в которой
сегодня так нуждается человечество” (3).

В свою очередь возможность общей этики
основывается на метафизических и метаисторических истинах. Здесь метафизика
выступает против аналитической традиции. Для папы, «Богословие, лишенное
метафизического измерения, не смогло бы выйти за рамки анализа религиозного
опыта, а осознание веры не смогло бы точно выразить универсальную и трансцендентную
ценность богооткровенной истины. Необходимость авторитета метафизики станет
более очевидной, если мы обратим внимание на развитие герменевтических наук и
различных форм языкового анализа в настоящее время. Результаты этих поисков
могут оказаться полезными для понимания веры, так как они раскрывают структуру
нашего мышления и речи, а также смысл, заключенный в языке. Однако отдельные
представители этих наук сводят поиски к одному вопросу, а именно, каким образом
человек постигает и отображает действительность, и не пытаются установить, в
состоянии ли разум раскрыть ее сущность. Разве такое отношение не является еще
одним проявлением современного кризиса веры в способности разума?» (3).

Апелляция к метафизике является лишь
частным случаем более фундаментального вопроса – отношения к традиции.
Очевидно, что для протестантов эта тема чем более болезненна, тем менее
обсуждаема. Но для папы «в нынешней ситуации особенно важно, чтобы отдельные
философы смогли пропагандировать заново открытую решающую роль традиции в
формировании надлежащей формы познания. Ибо следование традиции — это не только
воспоминание о прошлом; в большей степени оно выражает признание ценности
культурного наследия, принадлежащего всем людям. Можно даже сказать, что это мы
принадлежим традиции и не в праве ею самовольно распоряжаться» (3).

Иными словами, отправной точкой для разума
является не просто вера как откровение, но откровение
веры, данное и доступное в рамках традиции. Папа защищает традицию не
только от секулярной агрессии, но и от протестантского «фидеизма», «который не
признает, что рациональные знания и философские размышления обусловливают
понимание веры, и даже саму возможность веры в Бога. Распространенным проявлением
фидеистических тенденций в наше время является «библеизм», который хотел бы
сделать чтение Священного Писания и его экзегезу единственной достоверной
отправной точкой» (3).

Здесь
– ключевой момент в дискуссии протестантов и католиков. Для первых истина
открывается через Слово Божье и дар веры. Для вторых Откровением является вся
история в ее преемственности, вся жизнь во всех противоречих. Потому
протестантам сложно согласиться, что человек – это “тот, кто ищет истину”; что
возможна “всеобщая этика”; что ““необходимо философствовать с Марией”; а “глубине
веры должно соответствовать дерзновение разума”.

При этом я уверен, что голоса
Плантинги и Генри охотно бы присоединились к призыву Иоанна Павла II сблизить и
примирить веру и разум в послушании Слову Божьему и благовестии миру. Этот
призыв обращен не только к
христианским философам, но и к богословам Церкви: “Взываю к философам и
преподавателям философии, чтобы они, следуя всегда актуальной философской
традиции, имели мужество вернуть философской мысли аспект подлинной мудрости и
истины, в том числе метафизической. Пусть они будут готовы принять требования,
которые выдвигает слово Божие, и постараются ответить на них своими
размышлениями и аргументацией. Я также призываю тех, кто отвечает за подготовку
священников, как академическую, так и пастырскую, прежде всего, заботиться о
философской подготовке тех, кто будет благовествовать Евангелие современному
человеку, а в первую очередь — тех, кто собирается посвятить себя изучению и
преподаванию богословия” (3).

Если
этот призыв будет услышан и принят Церковью в единстве и разнообразии ее
внутренних течений, если вера
и разум наших традиций смогут раскрыться
и укрепить друг друга, мы перестанем говорить о постхристианстве и постправде,
мы снова будет говорить об истине, любви и красоте нашей веры. Более того, мы
сможем явить миру истину, любовь и красоту нашей веры в том, как мы слушаем
друг друга и учимся друг у друга. Единству веры должна соответствовать
соборность разума. Вот почему богословски-философские вопросы взаимоотношений
веры и разума как таковых неизбежно оборачиваются практически-экклезиальным
вопросом о возможной гармонии веры и разума, данных и понятых внутри разных
традиций эсхатологически единой, но исторически разделенной Церкви. Примиряя
веру и разум внутри наших отдельных традиций, мы неизбежно выходим на новый
уровень – примирения самих традиций в обновленном единстве веры и согласии
обновленного разума.

Примечания

1.
Генри,
Карл. Христианин среди философов. – М.: Anno Domini, 1994.

2.
Плантинга, Алвин. Совет христианским философам
// Аналитический теист. Антология
Алвина Плантинги. – М.: Языки славянской культуры, 2014. – С. 467-495.

0
0
1
1907
10870
ASR
90
25
12752
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

3.
Fides et ratio. Окружное послание Святейшего
Отца Иоанна Павла II епископам Католической Церкви о взаимоотношении между
верой и разумом. 1998.09.14

Миссия и Реформация в постсоветском пространстве

2 ноября, 2017
Статьи

Это год особенный – мы анализируем почти 25 лет религиозной
свободы в бывшем Советском союзе (кстати, нашей миссии Mission Eurasia – тоже
25!), празднуем 500-летие
Реформации и с болью вспоминаем 100-летие октябрьской революции в России.
Последнее событие вспоминать не хочется, но нужно – чтобы не повторилось. Итак,
три даты, на фоне которых разговор о миссии перестает быть отвлеченным и
становится очень даже злободневным.

В декабре 1991 года распался Советский союз, на его месте
образовалась пустота – социальный и политический хаос, а в душах — духовный
вакуум. Когда в 1992 году в Москву приехал Билли Грэм, его встречали десятки
тысяч духовно голодных людей. Столица империи была завешана плакатами, которые
говорили не о Ленине и коммунизме, но о Боге и христианстве.

Уже вскоре все изменилось. На место атеизма пришла
формальная религиозность. Сегодня большинство населения постсоветских стран
религиозные – православные или мусульмане, но редко кто открывал Библию или
Коран. Поэтому они живут в плену суеверий или государственных квазирелигиозных
идеологий.

Эта ситуация очень похожа с временем Реформации. Сейчас –
как тогда: люди прожили тысячу лет в христианском традиции, но не знают ни
Писания, ни личной веры. Более того, они очень
разочарованы в официальной церкви, которая погрязла в политике и
бизнесе.

Сегодняшний юбилей Реформации стал хорошей возможностью
напомнить о Писании и спасении по вере. 17
сентября в Киеве около полумиллиона людей заполонили центральную улицу города для
благодарственной молитвы Богу. Даже в России, где ужесточаются
антимиссионерские законы, сейчас проходят многочисленные события, посвященные
ключевым темам протестантской Реформации. Так 31 октября в самом центре Москвы,
в Доме Пашкова (известного евангельского лидера, аристократа, репрессированного
царской властью за активную проповедь) священнослужители и чиновники слушали
президентское (!) послание о важности Реформации для России.

Даже если для кого-то это всего лишь дань календарю, для
евангельских верующих это шанс быть услышанными, хотя бы напомнить о себе.

Памятная дата Реформации совпадает с юбилеем первых
библейских переводов – исполняется 500 лет беларускому переводу (Франциска
Скорины) и 150 лет Синодальному русскому переводу. Для евангелистов это
прекрасная возможность подарить Писание из рук в руки, рассказать о его главных
истинах.

Еще одна новая возможность для активного свидетельства также
связана с наследием Реформации – это миссия в профессиональных сообществах.
Ведь для евангельских верующих свят не только храм, но и рабочее место. И
работа, и семья – это святые места, места поклонения Богу. Работа здесь больше,
чем зарабатывание денег, это еще и призвание служить – Богу и людям, не только
верить, но жить и работать по вере.

Сегодня тысячи молодых христиан получили прекрасное
образование, а в советское время об этом не мечтали, тогда христиан в институт
просто не принимали. Тогда была мотивация к миссии без образования.

Сегодня есть образование и есть мотивация. И это ключевой
момент в истории постсоветских стран, когда критическая масса молодых верующих
может принести в свои сообщества евангельские истины и ценности.

Мы знаем из истории, что у Реформации было несколько волн. В
XIX веке евангельское пробуждение
пришло в салоны столичной элиты, а на юге Российской империи охватило самых бедных крестья.

Сегодня время для новой Реформации, когда агентами перемен
станут образованные и посвященные молодые лидеры профессиональных сообществ.

То, что не может сделать церковь как институт, могут сделать
тысячи мирян, соединивших свое профессиональное и христианское призвание в
целостной миссии для Христа и Его Царства.

Реформацию в России пытались остановить не один раз. В
царской России евангельских верующих ссылали в Сибирь. В советской “империи
зла” их расстреливали и гноили в тюрьмах. Сегодня евангельскую миссию пытают
обуздать законодательными ограничениями.

Но мы верим, что кровь мучеников и труды подвижников —
семена для будущего роста церкви и большого пробуждения в Евразии, что спустя
500 лет после лютеровской реформации в постсоветском пространстве все только
начинается. И возможно именно здесь будет один из новых центров глобального
христианства.

Как говорил известный и всеми любимый, евангельский по духу православный
священник Александр Мень, “Христианство только начинается”. В 1990 году его
убили. Но его ученики продолжили его дело, в том числе подготовив новый
прекрасный перевод Библии.

Мы верим в будущее христианства в этом огромном регионе, в
будущее христианской миссии для Восточной Европы и Евразии.

И здесь важно вспомнить последнюю, плохую дату. В 1917 году
в России началась революция, жертвам которой стали многие страны и народы, многие
десятки миллионов. И выбор, который стоит сегодня перед постсоветскими
странами, можно представить так: Реформация или революция, духовное пробуждение
или полное разрушение. Юбилеи напоминают нам об этих двух возможностях, взывая
к нашей христианской ответственности.

0
0
1
756
4310
ASR
35
10
5056
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

От Меня это было

2 ноября, 2017
Статьи

«Золотой век»
Соломон закончился треском, разделением царства. Ровоам хотел наследовать все,
никак не два колена – Иудино и Вениаминово.
Но ему достались лишь обломки царства, которое он сам же и разрушил –
своими непомерными амбициями, стремлением к власти любой ценой, жестокостью в
обращении с народом.

Теперь Ровоам
решил отвоевать то, что потерял. Он собирает армию против своих братьев,
отложившихся Израильтян.

Лишь вестник
Божий останавливает эту братоубийственную бойню: «Так говорит Господь: не
ходите и не начинайте войны с братьями вашими, сынами Израилевыми; возвратитесь
каждый в дом свой, ибо от Меня это было» (3 Царств 12:24).

На этот раз сыны
Иуды послушались слова Господня и пошли назад. Но уже вскоре братья снова пойдут
друг на друга и под знаком этой междоусобицы пройдут целые века.

Мы очень хотели
бы восстановить царство, вернуть земли, наказать виновных. Но иногда Бог
останавливает нас: «Возвратитесь».

Возвратитесь в
свой дом, чтобы обдумать свою вину в случившемся. Возвратитесь, чтобы покаяться
за разделение Божьего народа.

Возвратитесь к
мирной и богоугодной жизни.

Что может
остановить и вернуть нас? Вмешательство Божье, Его слово, Его пояснение: «Ибо
от Меня это было». Если мы не остановимся и не вернемся, мы пойдем не только
против братьев, но и против Него.

С разделением
придется смириться. Братьев оружием не вернуть. Придется учиться
добрососедству.

Только Бог сможет
восстановить разделение. И потому Он напоминает о Себе: «от Меня это было».

Нужно искать Бога,
а с Ним придет и исцеление отношений, и восстановление единства. Нужно
возвратиться с войны домой, принести жертвы в храме, смириться пред Богом. У
сынов Иуды и Вениамина остался лишь Иерусалим, лишь храм, лишь Бог. Но это
главнее, чем земли и колена.

0
0
1
279
1594
ASR
13
3
1870
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Куда бы и зачем
бы мы не шли, нам нужно вернуться к Богу. И если идти, то только с Ним.

Не пренебрегай советом старцев

1 ноября, 2017
Статьи

У мудрого
Соломона был не очень мудрый сын — Ровоам.

Израильтяне были
готовы воцарить сына, но просили «облегчить тяжкую работу отца и тяжкое иго,
которое он наложил» (3 Царств 12:4).

Как оказывается,
мудрое и благополучное царствование Соломона стоило простым людям совсем не
дешево – для строительства и украшения дворцов увеличивались подати и
повинности.

Ровоам мог
проявить милость и облегчить участь простого народа, и тем самым приобрести их
расположение и верность. Так советовали ему старцы: «Если ты на сей день будешь слугою народу сему, и
услужишь ему, и удовлетворишь им, и будешь говорить им ласково, то они будут
твоим рабами на все дни» (7).

Но молодой царь
пренебрег советом старцев и послушал льстивые речи молодых друзей, которые не
собирались быть «слугами народа», которые привыкли к легкой и роскошной жизни.

И вот что Ровоам
сказал народу, три дня ждущему ответа: «Отец мой наложил на вас тяжкое иго, а я
увеличу иго ваше; отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас
скорпионами» (14).

Эта речь
понравилась самому Ровоаму и его молодой команде, но никому больше. Народ не
признал нового царя и разошелся по своим шатрам. Так царь потерял почти все,
так Израиль разделился.

К совету старцев
стоит прислушиваться. Особенно тогда, когда он раздражает. Чем громче кричат
молодые люди, тем важнее приклонить ухо к тому, что говорят люди старшие.
Молодые знают лишь свои амбиции. Старцы знают и амбиции, и цену этих амбиций, и
сокрушение, и смирение, и компромиссы. Старцы служили царю и учили царя
служить.

0
0
1
252
1441
ASR
12
3
1690
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Царство – это
служение. Тот, кто не хочет служить народу, никогда не будет настоящим царем,
лишь временным узурпатором.

Реформация Церкви и реформация образования. Продолжение

31 октября, 2017
Статьи

… связь университета и рынка, аудитории и цеха далеко не случайна.

В своей фундаментальной
работе «Цивилизация» история Нил Фергюсон подчеркивает эту связь: «На основании ключевой мысли Лютера о
возможности индивидуального изучения Библии, протестантизм поощрял грамотность,
не говоря уже о книгопечатании, а вместе с научными исследованиями все это,
безусловно, содействовало экономическому развитию (накоплению «человеческого
капитала»). Возможно, самым большим вкладом религии в историю западной
цивилизации стало то, что протестантизм
побуждал Запад не только работать, но и копить и читать» (9, 344-345). Это же
можно сказать о роли протестантов в освоении новых, незападных территорий: «Где
бы не появлялись протестантские миссионеры, они продвигали образованность с долгосрочной
пользой для обществ, которые они пытались просветить. Там, где протестантских
миссионеров не было, население тех же колоний имело несравнимо более низкий
уровень грамотности» (9, 344-345).

Мы должны спросить:
почему так, почему и как богословские идеи протестантизма связаны с новой
философией образования?

Корнелий Плантинга
отвечает так: «Христиане-реформаторы, как их стали называть, всегда были
убеждены, что получить образование – это один из способов подготовиться к
служению в Божьем Царстве» (8, 7). Иными словами, «Смысл всей этой учебы в том,
чтобы быть готовым сделать свой собственный вклад в величайший проект
реформирования, которым является Божье восстановление всего того, что испорчено
злом» (8, 8).

И Лютер, и Кальвин были
совмещали в себе церковное и профессорское призвания. Но последнему удалось
предложить наиболее целостную, интегральную систему христианского
мировоззрения, осью которой стала идея предопределения.

Как утверждал основатель Свободного университета
Амстердама и премьер-министр Голландии Абрахам Кайпер, «Любовь к науке в этом
высоком смысле, то есть к единому постижению мира, обеспечивается нашей
кальвинистской верой в Божие предопределение» (4, 136-137)[1]. Иными словами, главный
принцип кальвинизма прямо связывается с духом науки: «Вера в такое единство, стабильность и порядок, относящиеся к личности как
предопределение, или к мирозданию — как установление Божие, разбудила, словно
колокол, любовь к науке» (4, 139).

Кайпер приводит интересную иллюстрацию в качестве
доказательства внутреннего родства кальвинистской веры и страсти к науке и
образованию: «Одной славной страницы из истории кальвинизма достаточно, чтобы
доказать это. Эта несравненная по своей красоте страница его истории, или,
скажем лучше, истории человечества, — осада Лейдена более трех столетий назад.
В сущности, герцог Альба и принц Вильгельм Оранский определяли, сражаясь,
будущий ход мировой истории. В конце концов Альбе пришлось уступить, а
Вильгельм Молчаливый развернул знамя свободы над Европой. Если вы спросите
меня, какое отношение это имеет к науке, я отвечу: за такую отвагу голландские
провинции одарили Лейден не орденами, не титулами, не золотом или почетом, а
школой наук — университетом Лейдена, который прославился на весь мир. Вы
знаете, что в Голландии изобретены телескоп, микроскоп и термометр; из-за чего
и стала возможной эмпирическая наука, достойная своего наименования. Но самое
очевидное, самое убедительное доказательство — учреждение Лейденского
университета. Дать в качестве высшей награды университет тем, кто в страшной
борьбе изменил ход мировой истории, может только народ, у которого сам принцип
жизни включает любовь к науке»[2].(4,
134-135).

То, что называлось в теологии предопределением, в науке
называлось законосообразностью. На этом надежном основании можно было строить
стройное здание научного знания. На фоне эпохи кальвинизм действовал
принципиально и решительно, прокладывая путь от уверенности богословской к
категоричности научной. Вот как этот
путь представляет Кайпер: «Вспомните, что в те дни, когда кальвинизм расчищал
себе дорогу, шаткое полупелагианство настолько притупило убежденность в
единстве, стабильности и порядке, что даже Фома Аквинский в немалой мере
утратил свое влияние, а скоттисты, мистики и эпикурейцы наперебой пытались
сбить человеческий разум с его устойчивого пути. Нетрудно понять, какой
совершенно новый импульс научным исследованиям дал новорожденный кальвинизм,
когда одним могучим движением образовал порядок из хаоса, обуздав дисциплиной
духовную распущенность, положив конец колебаниям между различными мнениями и
вместо зыбкого тумана явил нам картину горного потока, несущегося по
упорядоченному руслу к океану» (4, 139-140)[3].

Кальвинизм сделал науку не только возможной, но и
независимой, оспорив власть и цензуру церкви. Мир вновь стал интересным. «В
Средние века внимание к космосу ослабело, чтобы мы думали только о будущей
жизни, и лишь один кальвинизм, не теряя из виду духовного, воскресил
естественные науки (4, 141). Ругая Средние века и прославляя кальвинистскую
реформацию, Кайпер рискованно утверждает, что «один Аристотель знал больше о
мире, чем все отцы Церкви, вместе взятые; что под господством ислама наука
процветала больше, чем в кафедральных и монастырских школах Европы; что
повторное обретение произведений Аристотеля было первым толчком к обновленному,
хотя и довольно ущербному, изучению природы; и, наконец, что только кальвинизм
благодаря своему доминирующему принципу, который постоянно побуждает нас
возвращаться от креста к творению, и, в не меньшей степени, своей доктриной об
общей благодати, снова открывает для науки просторы мироздания, теперь уже
озаренные Солнцем Праведности, в Котором, согласно Писанию, сокрыты все
сокровища премудрости» (4, 141).

Здесь реформаторская мысль переходит от темы личного
спасения к масштабу целого — Божьей славы в природе, Откровения в истории,
красоты творения, искупления и восстановления мира. «Конечно, наше спасение
очень важно, но его не сравнить с весомостью Божией славы. Бог открыл Свое
величие в Своем великолепном творении, оно — Его создание. Когда творение
запятнал грех, открылся путь к еще более славному откровению о его
восстановлении» (4, 143). Вот почему спасение не отменяет, но вновь делает
выполнимой первую задачу человека – познавать и управлять творением согласно
«культурному мандату» Творца, ведь «Ищущий Бога кальвинист ни на минуту не
подумает ограничить себя теологией и созерцанием, оставляя неверующим другие
науки. Он должен познать Бога во всех Его делах и знает, что призван охватить
всей силой разума и земное, и небесное, обращая взор и на порядок творения, и
на «общую благодать» Бога, перед Которым он преклоняется, видя Его и в природе
со всеми ее чудесами, и в созданиях рук человеческих, и в жизни людей, в жизни
общества, в истории человечества. Теперь вам понятно, как догма «общей
благодати» сразу сняла запреты, наложенные на мирскую жизнь, понимая, конечно,
всю опасность односторонней любви к мирским знаниям (4, 149).

В своей заботе о мире реформация сближается с гуманизмом:
«В той степени, в какой гуманизм стремится подменить вечную жизнь жизнью в этом
мире, каждый кальвинист будет ему противостоять. Но в той степени, в какой
гуманист довольствуется надлежащим изучением мирской жизни, кальвинист будет
ему союзником (4, 144).

Характерно, что, сближаясь с гуманистами в интересе,
внимании и заботе о мире и человеке; встречаясь в пространстве университета с
оппонентами, реформаторы требовали автономии для этого научного пространства: «Если,
в соответствии с требованиями кальвинизма, Церковь и государство уйдут из
университетской жизни (я говорю не об их щедрых дарах, а об их власти), чтобы
университет мог развиваться на своей собственной основе, разделение, которое
уже началось, будет совершаться само собой и беспрепятственно. И станет
очевидным, что только мирное разделение приверженцев противоположных принципов
обеспечивает прогресс, подлинный прогресс, и взаимное понимание» (165).

Не случайно, университетская автономия была частью секуляризационной
программы. Реформация предполагала последовательное освобождение мирских сфер
от церковного контроля (но не от церковного влияния). «Люди забыли или не
поняли, что интеллектуальное восприятие и размышления о мироздании, в чем и
состоит всякая наука, образуют сферу, совершенно отличную от Церкви. Это зло
было остановлено Реформацией и преодолено кальвинизмом, преодолено официально,
поскольку кальвинизм упразднил монархическую иерархию в самой Церкви…Диплом
доктора в их системе получал свою значимость не в силу общественного мнения или
согласия папы, не по причине церковного установления, а только в соответствии с
научным характером учреждения» (4, 151).

Иногда автономия от церкви заканчивалась зависимостью от
князя, но со временем сами князья поняли преимущества независимых школ. Вот как
описывает это процесс историк Андрей Андреев: «В университете изменение конфессии по указу государя могло привести к
конфликту: самый известный случай этого рода – насильственная «кальвинизация»
Гессен-кассельским ландграфом Морицем университета в Марбурге в 1605 г.,
которая вызвала массовый исход оттуда профессоров-лютеран. Возможность
повторения подобных конфликтов привела на рубеже XVII–XVIII вв. князей к
мысли о выгодах поддержания в университетах веротерпимости, т. е.
запрещения взаимных обвинений в ереси и, соответственно, лишения богословского
факультета прав цензуры. Тем самым, протестантские университеты получили
дополнительное подкрепление своей научной свободы. Надо сказать, что перед
властями в Германии длительное время стоял выбор между цензурным вмешательством
в университетское преподавание или предоставлением ему полностью
самостоятельного развития, и все-таки в итоге победило мнение, что свободная
мысль влечет движение вперед, неизбежно принося пользу и процветание своему
государству»[4]
(5).

Эта автономия
университета от церкви, новые отношения между знанием и верой, наукой и
религией встречали и встречают яростную критику поборников старины. Здесь интересно лаконичное и поэтичное
замечание Новалиса: «Лютер вообще
произвольно трактовал христианство, исказил его дух и ввел другую букву и
другую религию, именно общедоступность Священного Писания, и тем самым в
религиозные дела, к сожалению, вмешалась другая, в высшей степени земная
наука,— филология, чье иссушающее влияние с этого времени становится
несомненным. Это возведение было в высшей степени пагубно для религиозного
чувства, ибо ничто не иссушает сильнее внутреннюю жизнь этого чувства, как
буква» (10).

То, что Новалис называет
филологией, было господствующей научной парадигмой того времени, общим подходом
гуманистов и церковных реформаторов. Внимание к древним и современным
национальным языкам, бурное развитие «свободных искусств», распространение
книгопечатания, изучение и критика источников
были нужны и церкви, и университету.

С филологии все
начиналось – люди начинали читать Библию, понимать ее смыслы, извлекать
практические уроки, руководствоваться ей в своей повседневной жизни.

Отсюда один шаг к идее всеобщего
образования. Если каждый может читать Библию, то каждый может и должен учиться
читать. Если искупление охватывает все творение в целом, то благословенными
становятся и естественные науки, и анатомический театр, и таинственная математика,
и политическая теория.

Благодаря реформаторскому
импульсу расцветают старые и новые науки, университет становится гораздом
большим, чем площадкой для диспутов богословов и философов. Образование
становится подготовкой к профессиональному труду, и наряду с университетами вырастают
академии, училища, гимназии. Историки отмечают рост снизу: «Характерно, что в Германии XVI–XVII в. сеть
протестантских школ росла в первую очередь за счет гимназий, а не университетов»
(5). Так образование шло в народ – вслед за Библией и Реформацией церкви.

Стоит отметить, Лютер и Меланхтон поработали не только
над пакетом идей для реформ университетов, но также разработали предложения для
начального образования в сфере «светских наук» («свободных искусств»),
«полезных и для церкви, и для общества», которые после были закреплены
законодательно и легли в основу первой протестантской школьной системы (1, 63).

Какая идея двигала все эти преобразования? На мой взгляд,
идея простая и очевидная – по крайней мере, для Лютера: «Реформировать
образование необходимо уже для того, чтобы миряне могли читать и понимать
Писание для самих себя, но также могли приготовиться к своему призванию в
обществе» (1, 58).

И все же, как мне кажется, что эта простая идея
реформаторов XVI века остается для нас пока
невыполненным призывом и завещанием.

0
0
1
1861
10610
ASR
88
24
12447
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

[1] Признаюсь, мне
больше по душе опыт Лютера, исходя из которого он стал реформатором в церкви и
университете. Вот как его суммирует лютеранский богослов Ганс Шварц: «Лютер
пришел к реформаторскому прорыву, когда понял две вещи: 1) Бог не есть
мстительный и злой Бог, ибо Он явил нам свою любовь во Христи и 2) мы не можем
оправдаться перед Богом, ибо Он уже оправдал нас во Христе. Это доверие к
Божьей милости, открывшейся нам во Христе, вернуло Лютеру хладнокровие,
довольно редкое в те времена» (7, 271-272). Здесь акцент не на уверенности, но на доверии.

[2] Стоит обратить
внимание на замечание историка А. Андреева: «Основание Лейденского университета долгое время не
признавалось императором и имперскими князьями, и даже объявлялось незаконным,
но ничто из этого не могло воспрепятствовать его развитию. В итоге в
XVII–XVIII в. Лейден естественным образом влился в систему протестантских
университетов, а его докторские степени признавались по всей Германии (и даже в
России, где с середины XVIII в. образовалась традиция посылать молодых
врачей за степенью доктора медицины именно в Лейденский университет)» (5).

[3] Интересно
читать у Кайпера, как внутренняя перемена выражалась в интеллектуальной
культуре: «В сочинениях того
времени вы встретите такую твердую определенность, такую энергию мысли, такой
всеобъемлющий взгляд на жизнь. Я даже рискну сказать, что в мемуарах знатных
женщин и переписке необразованных людей проявляется то единство мировоззрения,
которое наложило на все их бытие какой-то научный отпечаток. В практической жизни они стремились обуздать свое
сознание и руководящую роль доверяли не юмору или прихоти, не фантазии или
случаю, а только величию высшего принципа, в котором они видели объяснение своего существования и которому
посвящали всю свою жизнь» (4, 140).

[4] Андреев хорошо показывает, что
первые протестантские университеты были в первую очередь политическими и
религиозными проектами: “Первым основанным после начала
Реформации протестантским университетом стал Марбургский в 1527 г. Он открылся
по указу гессенского ландграфа Филиппа Великодушного, принявшего лютеранство.
Основатель долгое время был политическим лидером протестантских князей,
поддерживал контакты с Меланхтоном, поэтому первые профессора пришли в Марбург
из Виттенберга. Но дальше нужно было проводить экзамены на ученые степени,
формируя следующее поколение профессоров, преподающих «новую веру». О папской
привилегии на это, гарантирующей признание ученых степеней нового университета
во всем западном мире, конечно, не могло быть и речи. Поэтому Филипп
Великодушный использовал весь свой политический вес, чтобы получить эту
привилегию у императора, и это ему удалось в 1541 г. Второй протестантский
университет, Кёнигсбергский, был открыт в 1544 г. в землях секуляризованного
Тевтонского ордена, где образовалось герцогство Пруссия. Последний магистр
ордена и первый прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в 1525 г. перешел в
лютеранство, принес вассальную присягу Польше и затем основал университет,
получивший его имя – Academia Albertina, а в 1561 г. польский король Сигизмунд
Август, известный своей веротерпимостью и покровительствовавший протестантам,
подтвердил права университета своей привилегией» (5).

Почути голос «німого свідка»

30 октября, 2017
Статьи

religion.in.ua

Йосиф Сліпий. Спомини / Ред. Іван Дацькo, Марія Горяча, вид.
2-ге. Львів-Рим: Видавництво УКУ, 2014. – 608 с. + 40 іл.

«Спомини» митрополита Йосифа Сліпого — важливий
документ конфесійної історії Української греко-католицької Церкви, але також
цінне джерело для всіх, хто цікавиться історією релігії, духовною культурою
України, перебігом православно-католицьких і церковно-державних відносин у
радянську добу. Сам автор називає себе «німим свідком Церкви, що
мовчить»(с. 427). У цьому зізнанні відчувається невимовний трагізм
особистої долі митрополита, як і долі його Церкви. Коли хотілося кричати на
весь світ про злочини радянського режиму проти Церкви, доводилося мовчати,
залишалося лише молитися. Переслідувана Церква не могла розповісти світу про
те, що відбувається, її голос не пробивався за «залізну завісу». Але
вона виживала й жила — в катакомбах та в’язницях, в серцях простих вірних і
сповіданні мучеників.

Йосиф Сліпий записав свої мемуари практично відразу ж після
прибуття в Рим, але довгий час зберігав їх у секреті. Обережне мовчання про
переслідування християн в СРСР було частиною домовленостей про його звільнення.
А також проявом пасторської турботи про тих, кому ці одкровення могли
зашкодити. І лише сьогодні ми можемо почути його голос. На жаль, не як відверту
розповідь, але саме як показовий документ епохи, в якому більше мовчання і
пропусків. І ці пропуски кажуть більше, ніж заповнені сторінки. Це той випадок,
коли потрібно читати між рядків. Митрополит не міг не написати спогадів, адже і
в його Церкві, і в усьому вільному світі їх чекали і вимагали. Але те, як він
їх написав, говорить про складне становище його як предстоятеля Церкви.
Митрополит давно зрозумів, що радянська влада — надовго, що з нею доведеться
домовлятися. Тому він просив УПА припинити збройну боротьбу з червоною армією,
«яка перемогла самого Гітлера, а тому з часом візьме гору й над силами УПА» (с.
479). Тому він підкреслював свою громадянську лояльність радянській державі.
Тому ж він не написав нічого такого, що могло б остаточно зруйнувати його
стосунки з владою і тим самим позбавити УКГЦ шансу на визнання в СРСР, а
ув’язнених священиків — на звільнення.

Очевидно, що основні переживання митрополита в описуваний
період були пов’язані з наслідками «собору» 1946 року, коли УГКЦ була фактично
ліквідована. Але про це він майже не говорить, лише лає Костельника і
православ’я. Він багато пише про труднощі побуту, але досить одноманітно. Так
само одноманітно він характеризує людей. Майже в кожному він бачив інформатора
або злодія, підлого або слабкого. Примітно, що в тексті практично немає
біблійних цитат. В цілому, «Спогади» справляють враження тексту дещо скороспілого,
неорганічного, штучного. Схоже, що Норман Казенс мав рацію, коли казав, що
Йосифу Сліпому навіть в Римі було важко усвідомити реальність своєї свободи (с.
559). Митрополит писав так, ніби був ще в в СРСР, де за кожне вільне слово
потрібно платити власною кров’ю і стражданнями Церкви.

Відомо, що ведучи переговори про звільнення митрополита,
Хрущов найбільше боявся, що в газетах з’являться статті про те як «Єпископ
викриває більшовицькі тортури» (с. 537, 554). І сам митрополит боявся цього не
менше. Природа цього страху не персональна, а релігійно-політична. Очевидно,
він боявся не так терактів або нових арештів, навіть не посилення
антирелігійної кампанії в СРСР. Він переживав, що буде упущений унікальний шанс
«відлиги» для легалізації УГКЦ під тиском антисталінських викриттів і
сприятливої міжнародної обстановки. Мабуть, він поділяв надії багатьох на успіх
«тріумвірату» (США, СРСР і Ватикану) в боротьбі за мир, і розраховував, що
Церква зможе отримати свою нагороду за дипломатичне посередництво.

Крім власне «Споминів», під обкладинкою зібрані
супутні документи. У них ми бачимо Йосифа Сліпого різним — дипломатом,
істориком, полемістом, пастирем. У документах про переговори з радянською
владою митрополит говорить мовою компромісів, пропонуючи свою допомогу в
налагодженні відносин між СРСР, США і Ватиканом (с. 401); доводячи, що УГКЦ
цілком сумісна з комуністичним курсом (с. 397). В «меморіалах»,
адресованих папському престолу, політики вже немає, як і нічого особистого;
немає нічого крім турботи про Церкву і тих подвижників, які її представляють,
“героїв віри” і “добрих священиків” (с. 486-487). В цілому, добірка текстів
допомагає скласти образ Йосифа Сліпого саме як патріарха катакомбної Церкви.
Вісімнадцять років років принижень описуються автором лише як фон, на якому він
невпинно говорить саме про Церкву. Його особиста історія повністю
підпорядкована головній темі — історії УГКЦ. Правда, при читанні деяких
фрагментів складається враження, що надмірна зосередженість на турботі про свою
Церкву заважала митрополиту побачити інші конфесії як частини єдиної Церкви.
Описуючи «лягпункт віруючих» (с. 220), куди зібрали католиків, православних,
протестантів і різних «сектантів», він не проявляє ніякого інтересу до
можливостей «лягерного екуменізму»; про православних відгукується виключно
погано; на всі запрошення інаковіруючих до спілкування та спільного служіння
відмовляє. Так через страх перед “стукачами” і провокаторами, віруючі часто
позбавляли себе християнського спілкування і братньої підтримки. Тексти добре
передають атмосферу державного терору щодо віруючих, загальної підозрілості,
приреченості, самоцензури, “політкоректності” по-радянськи.

Справедливості заради слід сказати, що в інших текстах та
виступах автор “Споминів” виступав активним екуменістом. Як нагадує о. Іван
Дацько, саме Йосиф Сліпий був першим, що вжив вислів “екуменізм мучеників”,
який згодом прийняли і на якому сильно нагошували папи Іван-Павло ІІ, Бенедикт
XVI і теперішній папа Франциcк. Ще в липні 1980 р. Сліпий писав так:

“Сьогодні ведеться з чималим завзяттям так званий
екуменічний діялог, але, на жаль, він обмежується до вузького кола вищого
духовенства і знатоків. На Заході нарід лиш малувато, а в Совєтському Союзі
зовсім не є причетний у ньому. Але і в Совєтському Союзі через спільно несений
хрест переслідування, виріс справжній екуменізм, який через глибокосяжне
ісповідування віри і купіль у крові мучеників, сягає до найглибших начал
Євангелія: шукати Божого, а не людського. Бо католики, православні, баптисти й
інші віроісповідання однаково терплять Христа ради. Це терпіння робить їх у
подібний спосіб дітьми Божими і дітьми Христової Церкви. Це є здобуток
неоціненої вартости. Модерні екуменісти добре поступили б, якби цей стан речей
не губили з очей” (Див. Церква Мучеників – Kirche in Not / Ostpriesterhilfe, №
2, Königstein, Березень 1981, c. 14).

0
0
1
1100
6270
ASR
52
14
7356
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

Окрім цінності самих документів, варто відзначити заслугу
редакторів видання. Отець доктор Іван Дацько виконав величезну організаційну
роботу, щоб зібрати різні тексти і узгодити їх. Очевидно, що для нього, який
служив раніше митрополиту в якості особистого секретаря, підготовка книги стала
не тільки професійним викликом, а й своєрідним духовним боргом. Не менший
внесок зробила доктор Марія Горяча, звіряючи, коментуючи і редагуючи тексти. Книга
залишає сильне враження: редактори-упорядники присвятили свою монументальну й
кропітку працю не так митрополиту-мученику, як тій Церкві, за яку він страждав;
тому текст, що публікується, слід розглядати не стільки як пам’ятник історії,
скільки дар, урок і заповіт для прийдешніх поколінь вселенської Церкви Христа.