Столетие «Вех» знаменательно для христианской интеллигенции как вызов и укор, как напоминание о до сих пор нереализованной возможности, возможности взять на себя ответственность за судьбу общества, его духовной культуры, а также за все социальные и политические последствия его уже сделанных и еще предстоящих выборов.
Болезненно ощущая собственное публичное невегласие и политическую несостоятельность, мы в очередной раз убеждаемся в актуальности веховских подходов и оценок. Но актуальность эта может быть двоякой – то ли веховцы были провидцами нашей современности, то ли мы с тех пор не продвинулись вперед и топчемся на месте, не вняв их увещаниям. Представляется, что имеет место и то, и другое, но если первое можно полностью отнести к достоинству авторов эпохального сборника, то второе остается на нашей совести и потому должно занимать куда больше внимания.
Успех сборников «Вехи» и «Из глубины» не был повторен и развит, не стал прецедентом. Да и вряд ли можно употреблять слово «успех» в данном случае, ведь для большинства это было непонятым «гласом вопиющего в пустыне». «Пророческая глубина «Вех» не нашла (и авторы знали, что не найдут) сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий»[1]. Увы, констатированная в 1974 г. А.И. Солженицыным невыполненность веховских заветов и даже невнимательность к ним, остается запинающим грехом нынешних интеллигентов. Дело веховцев можно будет считать выполненным, когда в пробужденной стране возникнет голод исторической правды, духовной истины, честной оценки, и, как ответ на это, активная общественная позиция христианской интеллигенции. Последнее время эту позицию активно выражали такие разные по характеу и подходам, но в своей интеллигентности единые мыслители как Д.С. Лихачев, С.С. Аверинцев, А.И. Солженицын. Их уход обостряет проблему неопределенности, усложняет пути и перепутья ищущей себя христианской интеллигенции.
Какие возможности открываются на этом пути, каковы перспективы пока еще слабой и разрозненной христианской интеллигенции в постсоветском обществе? Очертания будущего, набросок картины ближайших лет можно увидеть при всеохватной и точной оптике, правильном фокусе и выдержанной дистанции. Об этом несколько подробнее.
Верное видение будущего, его оптика задается единством духовных и общественных измерений. Проблемы российского общества рассмотрены в «Вехах» не в их злободневности, а связи с утраченными духовными принципами, с роковыми ошибками и грехами. Невозможно было не сказать и о церкви, которая была столпом общественной системы и несла ответственность за все случившееся с народом. Многие проблемы прояснились, когда социальные и религиозные вопросы были увязаны вместе.
Авторы показали актуальную возможность социальной, культурной, гражданской позиции с опорой на христианской мировоззрение. Христианские ценности проявляют себя и становятся видимыми для общества в актуальных культурных и социальных формах. Разорванность религиозного и жизненного опыта, раздвоение и конфликт священного и профанного ограничивают участие христианина в судьбе мира пределами храмового пространства. И уже не воинствующий атеизм, но само музейное христианство заграждает духовный путь.
С.С. Аверинцев обращал особое внимание на стереотипы изоляционизма в сознании верующего, закрывающие доступ к интеллектуальному творчеству и ограничивающие влияние на общество: «Церковь имеет не только мистические, но и социологические измерения: самосознание, самоощущение русского духовенства в значительной мере обусловлено его социокультурной изоляцией. Вспомним, к примеру, что в русских университетах с самого начала не было теологических факультетов…»[2].
Против такой разъединенности, пагубной и для мира, и для клира, выступает религиозная философия как самосознание духовной культуры в ее многомерности, как форма такого религиозного мировоззрения, которое при своей религиозности пытается быть также мировоззрением философским. «Мэтры» современной российской философии считают несколько иначе: «От религиозного мировоззрения следует четко отличать религиозную философию, представляющую особый тип философской рефлексии, которая отвечает главным признакам философского мышления. Это критическое и систематическое мышление, свободное от догматических шор. И это рациональное мышление, так как представляет собой попытку именно рационального построения целостного религиозного мировоззрения»[3]. Не вдаваясь в дискуссии о правомочности подобных различений, отметим лишь, что религиозная философия, в отличие от церковной догматики, действительно при всей своей рациональности и критичности выполняет интегративную функцию, соединяя разорванные сферы в сознании и практике верующего человека.
Религиозная философия воспроизводит целостную картину миру на основании фундаментальных библейских принципов и становится мировоззрением христианской интеллигенции. Своим присутствием и живым участие в культуре христианская интеллигенция опровергает монополизм храмового христианства, свидетельствует о другой возможности — быть христианином и одновременно быть человеком, т.е. совмещать, сочетать, сопрягать в себе естественность и очевидность вот-бытия с возвышающей неотмирностью, верой как «уверенностью в невидимом».
Отец Александр (Мень) признавал, что «в силу известных исторических причин христианство в Византии, на Руси и в древневосточных (дохалкидонских) Церквах имело меньше влияния на мир, чем на Западе…по существу была пропасть. Именно в силу этого, как верно подметил Вл. Соловьев, лучшие силы византийской Церкви уходили в пустыню. Западная же иерархия, более мобильная, авторитетная и «культуртрегерская» содействовала тому, чтобы реально христианизировать общество… Отсюда та «мудрость» в диалоге с миром и с человеком»[4]. Позволим себе не согласиться с тем, что «западная иерархия» христианизировала общество; это сделали творцы христианской культуры. Иерархия, западная и восточная, берегла монополию на власть («potestas clavium»), в то время как христианские гуманисты свободно и рискованно выражали свою веру в парадигме культуры.
Именно христианская интеллигенция привлекла внимание к проблеме разобщенности Божеского и человеческого и взяла на себя титанический труд примирить эти две сферы в своем творчестве.
Сфокусированный взгляд на христианскую интеллигенцию как на движущую общественную силу, источник обновляющей инициативы, субъекта нравственной оценки, позволяет осмыслить ее в связи с наиболее злободневными проблемами, болезнями народа. В своей предсмертной записке именно об этой задаче преображающего христианства напоминал друзьям Н. Гоголь: «Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями, какие ему даны, и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих. Все придет тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми, определятся пределы, законные всему. И человечество двинется вперед… Будьте не мертвые, а живые души».
Христианская интеллигенция должна быть с народом, но без социального утопизма и наивного народничества, без показной элитарности и себецентричной закрытости. В своей статье «Памяти Герцена» В. Ленин (который ненавидел веховцев и которого мы не будем больше вспоминать в этой статье) верно подчеркнул неоднозначность общественного влияния декабристов: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но они разбудили Герцена». В том же столетии в Чехии духовными лидерами народа стали «будители», т.е. творческая и научная интеллигенция, пытавшаяся разбудить национальное и нравственное сознание соотечественников. Место христианской интеллигенции не в тесном, хотя и уютно кабинетном пространстве, но в гуще общественной жизни, где формируются и проверяются ее идеи, учения, программы.
Об этом хорошо сказал Д.С. Лихачев в своем письме редакции «Нового мира»: «Я очень ценю профессионалов и профессионализм, но это не всегда совпадает с тем, что я называю интеллигентами и интеллигентностью. Ученые не всегда бывают интеллигентны (в высшем смысле, конечно). Неинтеллигентны они тогда, когда, слишком замыкаясь в своей специальности, забывают о том, кто и как может воспользоваться плодами их труда. И тогда, подчиняя все интересам своей специальности, они жертвуют интересами людей или культурными ценностями»[5].
Формирование христианской интеллигенции как самостоятельной социальной и религиозной группы становится возможным лишь при отстраненности от референтных групп и позиций, при осознанной нетождественности с официальной, государственной, титульной церковностью. Дистанция – необходимое условие для вызревания в свободе и ответственности.
Духовная ответственность интеллигенции в постсоветском обществе усиливается на фоне политизации, идеологизации церкви и сопутствующего ослабления ее духовного авторитета.
Еще в девяностые годы религиоведы обратили внимание, что «распространение религии у нас идет в основном не от церкви. Оно идет от разного рода интеллигентских «властителей дум». Только 9% опрошенных в 1992 г. черпало религиозную ‘информацию в церкви и только 21% — из Евангелия и религиозной литературы (цифра наверняка преувеличенная), в то время как из газет, журналов и телевидения — 39%, из художественной литературы — 31%»[6]. Наиболее популярными духовными лидерами были признаны А. Солженицын и Д. Лихачев. Патриарх РПЦ оказался лишь на пятом месте.
Оказывается, что в сравнении с консервативной и инертной церковной организацией интеллигенция более открыта к поиску актуальных форм духовности и способна к их своевременному обновлению. Христианская интеллигенция идет впереди церкви. Самоорганизация эффективнее организации (иерархической, и даже бюрократической). Христиане-любители более успешные в творческих выражениях веры в меняющемся социальном контексте, чем христиане-профессионалы.
Духовное возрождение совершается силами интеллигенции раньше, чем церковь даже осознает эту задачу. Но когда церковь уже готова воспользоваться плодами интеллигентской миссии, последняя делает обратное движение – от церкви, от косности еще вчера живых истин, от официоза.
Согласно Д. Лихачеву, «Основной принцип интеллигентности – интеллектуальная свобода, свобода как нравственная категория»[7]. Такая свобода прямо связана с не менее важной категорией – толерантностью, уважением к другому человеку, другой традиции. Иными словами, лишь в свободе быть собой, сохранять право на несогласие с властью и ее критику, интеллигенция может уважить свободу других людей и социальных групп, защищая их права и поднимаясь самой до уровня христианского универсализма, экуменизма человеческих прав и свобод.
Между тем такая свобода, похоже, утрачена; ее субъекты предпочли отказаться от этого трудного дара и столь ответственного права. Со смертью Д.С. Лихачева, С.С. Аверинцева, А.И. Солженицына христианская интеллигенция осиротела, а голоса ее отдельных, разобщенных представителей в российском обществе не слышны и не востребованы. Впрочем, дело не в смерти – естественной и потому от нас не зависящей, а в том заговоре молчания, которым была окружена жизнь таких людей. С.С. Аверинцева не жалуют до сих пор, гораздо больше о нем говорят и его печатают в свободном Киеве, чем в родной Москве. А.И. Солженицын, хотя и принял награду из рук нынешней власти, но жил во внутренней эмиграции и предпочитал молчать. Не понят и непринят игумен Вениамин (Новик). Диссидентом был и остается Г.С. Померанц. Оттеснены на обочину общественной шумихи ученики о. Александра (Меня).
Российская культура, которая вдруг породила это слово «интеллигенция», сама же и расправилась с явлением, которое за этим словом стояло. Хотя быть может интеллигенция возникла как раз не благодаря, а вопреки этой культуре, во внутреннем споре с ее языческими и византийскими архетипами коллективизма и тотальности, традициями внутреннего варварства. А сегодня кризис христианской интеллигенции распространяется и на все интеллектуальное сообщество страны, которое без ушедших духовных лидеров оказывается несостоятельным. Без связи с глубинными истоками христианской культуры, вне целостной картины христианского мировоззрения и нравственных обязательств интеллектуал оказывается духовно бессодержательным, конъюнктурщиком, наемником, или, по слову Солженицына, «образованцем», т.е. образованным, но не духовным, не культурным, не принципиальным, не свободным, не творческим. Отсутствие духовных качеств, карьеризм, меркантилизм выдают псевдоинтеллигента, или, как говорил Лихачев, «полузнайку». Первым же настоящим интеллигентом Дмитрий Сергеевич считал Максима Грека, «человека итальянской и греческой образованности», который в России без конца «подвергался гонениям, находился в заключении и был причислен к лику преподобных только после своей смерти. Своею жизнью на Руси он прочертил как бы путь многих и многих интеллигентов»[8].
Решимость «жить не по лжи» предполагает убежденность, веру. Нынешнее молчание интеллигенции в России, покорное соглашательство с имперскими настроениями, лакейское поддакивание власти, выдает внутреннюю пустоту «профессионалов умственного труда», отсутствие нравственного стержня, той самой веры, ради которой нужно стоять прямо перед лицом опасности, ради которой стоит страдать за правду.
О новых вызовах свободе христианского интеллигента заблаговременно предупреждал С.С. Аверинцев: «Нынче время гонений миновало, и на грозит, скорее, противоположная опасность некоей неумелой пародии на православный истэблишмент в позднецаристском вкусе… Было бы, однако, до крайности жаль, если этика сопротивления, одновременно мирного и непримиримого, выработанная противостоянием тоталитарным режимам, оказалась бы утраченной христианством завтрашнего дня. Ибо сопротивление при всех условиях остается христианским императивом»[9]. Сказанное в докладе 1993 г. для европейских ученых оказалось для нас пророческим словом.
Три условия для рождения интеллигенции и возрождения общества, о которых умно и красиво сказали веховцы – единство социального и духовного, актуальность и солидарность с народом, свобода оставаться собой – так и не выполнены. Вместо них местами популизм, конформизм, а местами изоляционизм, кружковая самодостаточность. Без связи с духовной глубиной, дающей знание истины, силу следовать ей, свободу от ее подмен, интеллигенция остается больной, несбывчивой мечтой. Вера в ее будущее имеет не фактически данные, а, казалось бы, беспочвенные, рискованные основания, предполагает религиозное дерзновение и усилие, которыми восхищается, утверждается в реальности.
Говорить положительно о будущем христианской интеллигенции в России означает следовать за апостолом Павлом, который полагался на веру, а не на видение и определял ее как «уверенность в невидимом». Это соответствует такому феноменологическому опыту: вроде бы нет, но должно же быть. Христианская интеллигенция сегодня скорее идея, которая не дает совсем потеряться еще бодрствующим, нежели реальная социальная группа, осознающая свои возможности и задачи. Это та реальность желанного будущего, которую даже апостол Павел смог видеть лишь как «сквозь тусклое стекло». И все же опыт «Вех» служит хорошим историческим прецедентом, опытным основанием для такой робкой веры: ведь было же, ведь смогли.
[1] Солженицын А.И. Образованщина // Новый мир. 1991. — №5.
[2] Аверинцев С.С. По ту сторону изоляционизма // Аверинцев С.С. Собрание сочинений. – К.: ДУХ І ЛІТЕРА. – 2006. — С. 712.
[3] Миронов В.В. Философия и метаморфозы культуры. – М.: Современные тетради, 2005. — С. 243.
[4] Из современных проблем Церкви. Фрагменты частной переписки о. Александра Меня. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2004. — С. 47.
[5] Лихачев Д.С. О русской интеллигенции // Новый мир.- 1993.- №2.- С. 4.
[6] Л.М. Воронцова, С.Б. Филатов, Д.Е. Фурман. Религия в современном массовом сознании // Общественные науки и современность. – 1995. — №11. – С. 84.
[7] Лихачев Д.С. Избранное: Мысли о жизни, истории, культуре. – М.: Российский фонд культуры, 2006. — С. 64.
[8] Лихачев Д.С. О русской интеллигенции // Новый мир.- 1993.- №2.- С. 5.
[9] Аверинцев С.С. Будущее христианства в Европе // Аверинцев С.С. Собрание сочинений. – К.: ДУХ І ЛІТЕРА, 2006. – С. 767.
