Online

Личность, общество, государство. Социально-богословская перспектива, украинские реалии

Личность, общество, государство. Социально-богословская перспектива, украинские реалии

Отношения личности, общества и государства переживают очередную стадию неопределенности. Очевидно, зреет их новая связь, которая не станет для всех приемлемой, но попытается стать доминирующей и нормативной. В отсутствие развитого гражданского общества и сформированной «культуры личности» возникает спрос на сильное государство и «культ личности». Удивительным и роковым образом «крах политики мультикультурализма» в Европе и торжество российской «суверенной демократии» совпадают с внутренней слабостью всех трех частей рассматриваемой «украинской связки» – личностно ориентированной культуры, гражданского общества и национальной государственности. Эти совпадения усиливают соблазн антидемократического поворота в украинском обществе. И в этом поворотном моменте роль Церкви оказывается максимально значимой – не закрывая глаза на риски демократии, предупредить об опасности ее циничного высмеивания и последовательного разрушения.
Украинские Церкви лишь формируют христианскую повестку дня для окружающего общества, в то время как мировое христианство уже в прошлом веке пережило страстное увлечение социальным евангелизмом и реформаторством, и вошло в третье тысячелетие с трезвым осознанием своих ограничений в проектировании богословия на социальную жизнь.
После головокружительных успехов и столь же головокружительных разочарований социальное богословие остановилось на следующей позиции, которую можно считать общей для основных конфессий: не предполагая революционных способов построения Царства Божьего на земле, усилия христиан должны быть сосредоточены на сохранении и проявлении евангельских истин и ценностей внутри существующего социального порядка. Образ закваски, заквашивающей все тесто (Матф. 13:33), для современных христиан оказывается близким и понятным. После болезненных и неудачных внешних либеральных, лево- или праворадикальных преобразований, христиане готовы смириться с ролью внутреннего, незаметного фактора.
Реалистичная социально-богословская перспектива предполагает не смену «секулярного» социального дискурса на «христианский», но насыщение социального христианским и одновременно с этим, переосмысление христианского в свете социального. В связи с этим хочу предложить один тезис, из которого может исходить социально-богословская позиция: общество является не только сферой жизни и христианского свидетельства, но и средой Откровения, средой Божьего Присутствия. Это меняет и социально-богословскую и миссиологическую перспективу. Если раньше христиане исходили из Церкви в своем движении к миру как внешнему, если раньше христиане несли Слово из Церкви в мир, то сегодня помимо этого, не оставляя этого, они должны видеть большее, как и где Бог открывается и действует в мире, чтобы присоединиться к Нему.
Не только человек был оправдан Воплощением, но и общество, история, культура, мир в целом несут в себе знаки обожения как действия и дара Вочеловечившегося Бога.
Общество в социально-богословской перспективе рассматривается как школа человечности в ее социальных качествах, как среда формирования характера, осуществления призвания, распознания своей миссии в мире. Более того, общество представляется такой системой знаков, в которой закодировано откровение Бога людям.
Если естественная теология рассматривает природу как «великую книгу» Бога, то теология социальная такой книгой может рассматривать общество. «Общим откровением» нужно считать не только природу, но и общество, т.е. «общим откровением» будет сотворенный мир в целом. При таком понимании социальная реальность более не рассматривается как внешняя, Царство Божье присутствует и в ней, прорастая изнутри.
В такой внутренней социально-богословской перспективе личность, общество и государство увязаны не гармонической, а конфликтной, динамической связью. Церковь не предлагает единой гармоничной модели, но предлагает определенный порядок приоритетов и при нем многообразие вариаций. Первой в этом порядке будет личность, против которой не могут грешить самые «правильные» формы общественной жизни и государственного устройства. Напротив, последние должны ориентироваться на ценности первой и служить им.
Личность не единична, она всегда предполагает и другого, другую личность. Так внутри понятия личности содержится и понятие общения, общества, общинности, соборности. Человечество в своем развитии преодолевает как стереотипы коллективизма, так и соблазны обостренного индивидуализма. По ту сторону открывается перспектива новых форм общности, которые не основываются на индивидуальностях как их обобщение, но имлицитно присутствуют в каждом индивиде как возможность трансперсональной идентичности, как возможность такого «мы», где «я» и «ты» остаются свободными и своей свободе становятся вторичными ради «мы».
Личность «я» и личность «ты» в диалогичности отношений образуют первичную социальную связь. Но у этой связи есть и духовная основа, есть интуиция Третьего, присутствие которого обязывает к должному. Есть и сугубо инструментальная часть в соотношении «я», «ты», «мы», «они» – государство как организационно-регулятивная форма отношений. Приоритет личности, духовные основы общества, инструментальная роль государства – ключевые понятия в социально-богословской перспективе.
В такой перспективе государство принципиально не сакрально, более того, оно не обладает какой-либо особой сущностью, оно именно инструментально. Техническая роль государства кажется неприемлемой для поборников традиционализма, теократии, цезарепапизма или папоцезаризма и проч. Служебная, обслуживающая, вспомогательная роль государства в его отношении к обществу; равно как защищающая, гарантирующая роль в отношении к личности гражданина, — изобретение демократии. И в этом пункте демократическое понимание связи личности, общества и государства получает свое социально-богословское оправдание.
Христианство исторически засвидетельствовало свою Богом данную уникальную способность выживать при любых формах государственного и общественного устройства. Но лишь в демократическом обществе социальный потенциал Церквей может быть реализован наиболее полным образом. Напротив, при тоталитарных режимах социальный образ Церкви деформируется, Церковь фокусируется, в первую очередь, на собственном выживании, и общество лишается ее участия. Можно уверенно сказать, что в подобных экстремальных условиях Церковь выживет и останется верной своему призванию, но общество потеряет то, чем Церковь могла бы ему послужить.
Наблюдая за кризисом демократии, за ее внутренней эрозией и ожесточенной критикой ее со стороны, многие богословы задаются вопросом о возвращении в средневековье, к более строгим и эффективным формам управления обществом. Но, доверяя мудрости Бога, мы можем увидеть вполне определенный провиденциальный смысл, Божью волю в историческом развитии. Демократия со всеми ее рисками может быть оправдана как необходимость для личностного и цивилизационного развития. Мир в его нынешнем социально-политическом, экономическом и религиозном многообразии может существовать лишь благодаря демократии.
Демократия как оптимальный на данное время способ связи и взаимного определения личности, общества и государства, знаменует собой степень зрелости человечества, пытающегося нащупать баланс индивидуальных и общих интересов, развития и стабильности, конкуренции и справедливости. При этом очевидно, что демократия как тип социального дискурса, как способ мыслить и строить социальные связи, также является технической, инструментальной частью сложившегося порядка. Ее нельзя онтологизировать, ее нельзя абсолютизировать.
В социально-богословской перспективе можно увидеть и апологию демократии, и трезвое понимание ее относительности, условности. Нынешние формы связи личности, общества и государства могут быть лишь поисками человеческих соответствий евангельским идеалам. Если на настоящий момент эти социальные формы наиболее адекватны, они могут получить социально-богословскую поддержку, но при этом останутся лишь тенью грядущего Божьего Царства. Можно ругать личность, общество и государство за их несовершенство, но гораздо полезнее поддержать в них то, что несет в себе провиденциально обусловленное развитие, надежду и чаяние иного будущего.

Зачем Церковь?

Зачем Церковь?

Признаюсь честно, Церковь вызывает смешанные чувства. То, что должно быть преддверием Божьего Царства, выглядит как одна из транснациональных корпораций. То, что должно быть другим, неземным, духовным, полно человеческих страстей, интриг, конфликтов. То, что должно быть собранием святых, в лучшем случае можно назвать собранием больных, а в худшем – хитрецов, притворяющихся простаками.
Хочется держаться подальше от Церкви с ее власто- и сребролюбивыми иерархами, инквизиторскими методами, лицемерным фасадным человеколюбием. Хочется верить в душе Богу и вовсе не хочется верить людям, гордо и легкомысленно носящим Его имя. Лучше не доверять, чтобы потом не разочаровываться. Лучше не дружить, чтобы потом не ссориться. Лучше не объединяться, чтобы потом не конфликтовать.
И все же Христос говорит о том, что Он создаст Церковь как твердыню, которую врата адовы не одолеют. И все же первые ученики Христа объединяются в Церковь. И все же вера живет не только в душе, но и в Церкви, связывая верующих в общину, влияя на судьбы мира уже самим фактом существования Церкви и силой ее коллективного свидетельства.
Мы скажем: Христос создает, а люди извращают, портят, компрометируют; нынешняя Церковь не похожа на замысел Христов. Но не грешим ли мы (верующие «где-то в глубине души» и обвиняющие «церковников») тем же, в чем обвиняем церковных формалистов – лицемерной дистанцией себя хорошего от плохих других? Да, в Церкви много несоответствий, но таким грешникам как мы самое место среди подобных – стремящихся к святости, но знающих на себе власть греха; приходящих в храм к Богу и тут же превращающим его в рынок или вертеп разбойников; на коленях кающихся, а затем свысока судящих.
Никто не спасается в одиночку. Когда грозил потоп, Ной построил один ковчег для всех, в котором пришлось потесниться. Далее Ветхий завет рассказывает о Божьем народе, в принадлежности к которому обреталось спасение и Божья милость. В Новом завете Божьим народом стала Церковь, объединившая все культуры и племена. В своем апокалипсическом видении апостол Иоанн видел один город для всех спасенных, спускающийся с неба. Очевидно, что в раю не будет одноместных номеров, как не было индивидуальных спасательных шлюпок при потопе. Мы спасаемся вместе, чтобы жить вместе вечно. Для того, кто не готов радоваться другому, снисходить к соседу в его слабостях и просить у него прощения за свои слабости, жертвенно отдавать и благодарно принимать, рай будет невыносимым.
Человек предназначен к общению. Разобщенность всех и замкнутость каждого – болезнь, а не норма. Веруя в душе и сберегая себя в скорлупе, можно выживать, но нельзя жить полноценно. В одиночестве, в отчуждении от Церкви можно спастись как головня из огня, но нельзя обожиться, нельзя уподобиться Богу в Его любви и доброте к людям.
Если каждый из нас не научится жить вместе, в единой экклесии, формируя свой неэгоистичный характер, служа общей высокой цели, деля свою жизнь как кусок хлеба в причастии с другими, то не станет человеком в собственном смысле слова.
Есть Церкви, носящие имя «всех святых», но мне больше нравится Церковь «всех грешников» или Церковь «святых грешников», т.е. освящающихся грешников, преобразующихся в образ Божий.
Церковь – народ будущего, общество новых людей. В Церкви мы видим возникающую, рождающуюся, проявляющуюся реальность Царства Божьего. Выбирая одиночество, оставаясь вне Церкви, мы лишаем себя части в грядущем вечном Царстве. Отказываясь от Божьей семьи, мы отказываемся от Бога. Выбирая Бога, мы становимся частью Его народа, семьи, Церкви; сообща проживаем трудности и радости, преобразуясь в этом общении и вступая таким неприметным, постепенным, тихим образом в вечное Божье Царство.

О праве и Правде

О праве и Правде

risu.org.ua

Права богатых и бедных, власти и народа, мажоров и рабов больше не могут мирно сосуществовать. Первым нужно не просто много, им нужно все. Права первых уничтожают права вторых и последних.
Правда сблизилась с неправдой, в единстве и борьбе противоположностей потеряла свой ярко белый цвет. Все стало серым. На таком фоне грязь не очень и видна. В серых полутонах все заменимо и схоже.
Великий «юрист» Сергей Кивалов, известный также под другими, народом данными именами, не устает рекламировать свою юридическую академию, обращаясь к студентам со словами: «Вы юристы, вы и есть справедливость».
Ранее я уже обращал внимание на симптоматичность подобных слов для общества, утратившего чувство высшей Правды и Страха Божьего (см. Страх, которого не хватает // Решение. – 2011. — №34).
С тех пор ничего не изменилось. Реклама до сих пор идет по основным каналам. Странно, что титулованный юрист говорит абсурдные фразы. Странно, что все это не вызывает даже кривой усмешки, будто никого не задевает, будто все с этим согласны.
Не только странно, но и страшно, что люди присвоили себе право судить о праве и правде. Не надо ничего бояться, все решаемо. Не нравится решение суда? Обратись в свой, карманный — «печерский, «басманный». Не удобен закон? Обратись в конституционный суд. И не забудь оплатить магические услуги по превращению неправды в правду и наоборот.
Непростительная наивность – обращаться с правдой, смыслом, ценностями, правом, справедливостью и прочими высшими, над человеком стоящими «вещами», как с вещами.
«Мы не должны ждать милости от природы, взять их у нее – наша задача», говорил Мичурин, ратуя за выведение новых растений, полезных для прогресса. Такой чрезмерный оптимизм привел человечество к бездне экологической катастрофы.
В жизни людей оспаривание и превращение законов обходится еще дороже, чем в жизни природы. Не понимая сути нравственных законов, не углубляясь в сущность «естественного права» и связанных с ним «врожденных идей» Бога, правды, суда, самоуверенный человек берет управление ими в свои руки. Законы, которым еще вчера полагалось следовать, легко ре-конструируются магами в мантиях или массово производятся в юридических цехах.
Я не случайно называю судей магами. Маг – это человек, пытающийся подражать Богу в творчестве, говоря: «Если это и я могу, то зачем мне Бог?». Разве не так поступает судья, отказывая в повиновении высшему закону и без страха приступая к юридической алхимии подмен и превращений?
Что с нами, с нашим пониманием права и правды не так? То, чему полагалось служить, сделалось игрушкой в руках вчерашних служителей. Расхотелось служить праву, закону, правде, захотелось самому стать законодателем, чтобы другие служили и прислуживали. В этой страшной подмене есть банальный житейский резон – вчерашний хам, вор, грабитель, настолько боится справедливости, что пытается сделать ее карманной, своей, удобной. К сожалению, фигура нынешнего гаранта нашей конституции, манифестирует именно антизаконный характер законности, присвоение всех прав одним во имя их отмены для других, право силы и бессилие права.
Но надо видеть и большее – метафизический бунт, восстание бесов Бесправия, Безправдия, Беззакония против Права, Правды, Законодателя.
Вслед за власть имущими и мы – «маленькие люди», подданные неправового государства – сами себе и на своим уровне присваиваем права, формулируем правду, производим законы.
Всепроникающий цинизм делает невозможным стабильные правила общественной жизни. В любой момент все может быть оспорено, незаконный или «как бы» законный порядок может рухнуть в одночасье.
О чем нужно помнить тем, кто чтит Законодателя даже на фоне беззаконья? О верности и служении Закону и Правде. О том, что законы-симулякры и законодатели-самозванцы долго не живут. О том, что последний суд будет не «по понятиям», а по Божьей Правде. Об этом стоит помнить нам самим и напоминать друг другу – растерянным и циничным гражданам неправового и неконституционного государства.

После метафизики – феноменология

После метафизики – феноменология

О третьем пути для философии религии и теологии
Размышления по итогам Третьего круглого стола по философии религии
(24 апреля 2012 г., Киев, Институт философии)

Актуальность феноменологического предложения становится очевидной на фоне переориентации теологии и философии с проблематики трансцендентного на поиск иного внутри того же, с пространственно-иерархического структурирования мира на внутренне-содержательный способ его постижения, с вопроса об основаниях к вопросу о личностном измерении. Необходимо всерьез рассмотреть возможность феноменологии Откровения как актуального способа продолжения философского-религиозного и теологического дискурсов в условиях постметафизического мыслительного ландшафта; а также последствия переориентирования с философско-теологического на теолого-феноменологическое отношение.
Что означает для философии и теологии переориентирование с философско-теологического способа постижения своего объекта на теолого-феноменологическое отношение к объекту как субъекту? Несомненно, что возможная смена способа отношения к изучаемой, постигаемой, соотносящейся реальности, выдвигает новые требования со стороны объекта, ставшего самостоятельным субъектом. Несомненно и то, что свои условия выдвигает (или сохраняет) и философия, отстаивая требования объективности, общезначимости, аргументированности.
Последствия феноменологического поворота в философии религии и теологии вынуждают поставить вопрос о вере (доверии) как презумпции внимающего и понимающего отношения к объекту-субъекту. И философия религии, и феноменология религии (Откровения) своим составным характером напоминают о двойственных требованиях — со стороны науки (как теоретической системы и познающего сообщества) и объекта-субъекта ее познания (познаваемое также выдвигает свои условия возможности познания).
С первым требованием несколько проще – и философы, и теологи согласны с необходимостью рационализации отношений познающего к познаваемому. Иными словами, наивно-фидеистской установки недостаточно даже для теологов, «вера ищет понимания», а «сон разума порождает чудовищ». Феноменология Откровения открывает то, что недоступно в сугубо теоретическом, безличностном отношении; но также и сама открывается науке, чтобы личностные отношения могли быть с максимально возможной точностью переведены на язык теории, в нашем случае теории философско-религиозной.
Требования со стороны объекта-субъекта познания-отношения сложнее описать и осмыслить. В слабой формулировке можно сказать, что философия или феноменология религии должна воспринимать свой объект-субъект серьезно в том смысле, что именовать и рассматривать его как существующего означает всерьез допускать возможность его существования. Основным условием со стороны объекта-субъекта философии (феноменологии) религии можно считать веру (доверие): «Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть» (Евр. 11:6).
Феноменологическое предложение оставляет без внимания тех, кто не готов отнестись к объекту-субъекту философско-теологического дискурса с предельной серьезностью. Похоже, что «категорические» атеисты, претендуя на абсолютное знание о невозможности бытия Бога, абсурдности веры и иллюзорности Откровения, в своем отношении предельной серьезности не обнаруживают.
Нечто, доступное для познания, может появиться лишь в горизонте веры (доверия). Вера выступает единственно возможным способом представления объекта-субъекта философии (феноменологии религии), эпистемологическим условием. Вне веры не может быть явления. Нечто появляется лишь в горизонте ожидания, в терпеливом и доверительном интенциональном усилии. Феноменология становится возможной в горизонте веры.
Рассматривать объект-субъект, не принимая всерьез возможность его существования, означает не только неуважение к познаваемому (изъян в этическом отношении), но и сомнение в его эпистемическом статусе (безосновность в теоретическом отношении). Без допущений существования (возможности существования) объекта-субъекта от философии (феноменологии) религии трудно ожидать соответствия требованиям научности и еще труднее — этичности. Вне серьезного отношения к тому, что за пределами объектного знания может быть явлено в Откровении, остается лишь бесконечное конструирование как бы возможного, интеллектуальная, но безответственная, интересная, но ни к чему не обязывающая «игра в бисер».
Насколько философия (феноменология) религии хочет быть частью большой науки, она должна акцентировать свою философско-феноменологическую часть, встраивая ее в актуальные научные парадигмы или сопоставляясь с ними. Насколько философия (феноменология) религии хочет продуцировать новое знание об объекте-субъекте, она должна быть готовой воспринимать познаваемое в его собственной логике и отвечать его условиям его познания.
Религия как феномен духовной культуры и ее философское осмысление все еще возможны и по ту сторону метафизики. Философия религии продолжается в феноменологии религии, а последняя принимает форму феноменологии Откровения, в котором религиозное преодолевается явлением своего объекта-Субъекта. В феноменологическом предложении для философии религии и теологии следует видеть возможности преодоления объект-объектной познавательной стратегии и дополнения теоретических схем субъект-субъектным отношением, личностным знанием.

О книгах для Baznica.info

О книгах для Baznica.info

Какую книгу Вы читаете в настоящее время? Читаю «Разум за Бога» — книгу пастора из Нью-Йорка Тима Келлера, изданную московским издательством «Эксмо».

Какие книги хотели бы прочитать в ближайшем будущем? Хочу прочитать о Петре и Павле – книгу Мартина Хенгеля «Недооцененный Петр» и книгу Ричарда Хейза «Возрождение воображения» (о герменевтике Павла). Собираюсь прочитать книгу Александра Жибрика «Бог под арестом». Еще мечтаю добраться до русских переводов книг Джеймса Смита Who’s Afraid of Postmodernism?: Taking Derrida, Lyotard, and Foucault to Church (The Church and Postmodern Culture), Густаво Гутьерреса The Theology of Liberation, книг Юргена Мольтмана

Какая книга запомнилась в этом году больше всего?
Уже не новая, ранее просмотренная, но лишь теперь прочитанная полностью и с большим интересом, книга Аллена Бадью «Павел – апостол универсализма»

Какая книга оказала на вас наибольшее влияние (после Библии)?
«Путешествие пилигрима» Джона Буньяна

Каково значение чтения хорошей литературы в Вашем развитии, как христианина?
Литература это интертекст, в котором говорит не только человек, но и Бог. Библия связывает этот интертекст так, что он в целом приобретает характер откровения.

В христианстве ищи Христа

В христианстве ищи Христа

Журнал «Решение» vcc.ru

Христос — главная загадка и самое важное в христианстве. Можно не интересоваться христианством, но трудно оставаться безразличным к личности его основателя. Христос удивляет всех — вызывая у одних ненависть и противление, у других — любовь и сокрушение.
Истории христианской Церкви уже две тысячи лет, за это время сформировались ее богословие, традиции, обряды, библейская наука. Христианство стало древним, но каждому поколению Христос открывается в нем заново — неузнанным, неожиданным, поразительным. При всем историческом богатстве и многообразии христианства Христос мало известен.
Нам ведь что интересно в первую очередь? Посмотреть достопримечательности, полистать умные книги, поговорить с «духовными авторитетами». Видимая часть христианства — самая доступная — постепенно становится единственной. Изображение заменяет собой живое лицо, чужой рассказ — живую встречу. Зачастую за христианством и не разглядишь Христа, как лес — за деревьями.
В русской культурной традиции живут глубокая тоска по Христу и недовольство «христианством без Христа». Наиболее глубокие прозрения о несовпадении Христа и христианства можно найти у Достоевского. Его Великий Инквизитор — христианин без Христа, честный законник, не знающий о любви, суровый страж порядка, не знающий о благодати; циничный народный благодетель, презирающий свой народ, гарант стабильности, удерживающий ее ценой свободы. Христиане-инквизиторы правят от имени Христа, но без Христа. В таком религиозном обществе явившемуся Христу находят место лишь в тюремной камере, а затем — на костре. Сам же Достоевский в послекаторжном письме свел свой символ веры к личности Христа: «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной» (из письма Наталье Фонвизиной, 1854 г.).
Самое главное в христианстве, его смысл, его сердцевина, его глава – Сам Христос. В историческом христианстве постепенно главными стали догма, власть и обряд. Они заменили живые отношения в общине и отношения с Христом, Который — посреди общины, посреди собранных во Имя Его. Утвержденные силой правильные представления о сути догматов, власть церковной иерархии и автоматизм обрядовых действий пришли на смену живому духовному опыту встречи с Христом и общению с Ним.
Христос был незаметно утрачен (а может и сознательно выдворен за пределы официальной религии). В христианстве это заметили не сразу. Во имя Христа проводили соборы, оттачивали богословские формулировки, вступали в политические союзы. Со временем наместники Христа на земле настолько освоились, что нужда в Самом Христе перестала ощущаться, а чувство Бога, любовь, вина или долг перед Ним выразились в унифицирующем и безличном денежном эквиваленте.
В средневековом порядке жизни место Христа заняла Церковь. Лишний Христос остался за церковной оградой, среди особо набожных, сектантов, мистиков или юродивых.
Многие наши современники идеализируют Средневековье как христианский мир, как эпоху, где все было основано именно на христианстве. Несомненно, христианства там было много. Но сколько там было Христа? Многие из нас в таком «христианском» обществе могли бы оказаться в роли преследуемых сектантов-еретиков, некоторые — в роли инквизиторов или доносчиков, большинство — в роли статистов при публичных казнях. Любая такая роль страшна. «Христианское общество без Христа» ничуть не лучше общества «нехристианского».
Стоит заметить, что само по себе христианство, как одна из многих религий, не обладает любовью, милосердием, прощением, истиной, но лишь передает знание о них. «Благодать же и истина произошли через Иисуса Христа» (Ин 1:17). Без Христа христианство лишается своего содержания и становится похожим на другие религии, в которых благодать для своих, а для других — закон; где слова о любви прикрывают власть силы; где клир господствует над миром.
В эпоху Реформации ощущение утраты, роковой недостачи в христианстве выразилось с небывалой силой. Реформаторы звали вернуться к забытым началам — к Христу, Писанию, вере, благодати.
С развитием книгопечатания не только священники, но и обычные прихожане смогли открыть для себя Библию, а в ней найти Христа. Несомненно, «Христос Писания» реальнее, чем «Христос традиции». Прямой доступ к источнику Богооткровения спасал от «испорченного телефона», когда толкователи передавали мнения других толкователей о смыслах Писания. И все же в принципе «только Писание» была своя крайность — неподготовленный, непросвещенный ум видел в Писании только то, что хотел, или то, что мог. Вне общинной жизни и живой духовной традиции вся полнота смыслов Писания и целостный образ Христа оставались невидимыми. Для индивидуального читателя вся христианская истина недоступна в принципе.
Была и есть еще одна крайность — видеть в «только Писании» только текст о христианстве и Христе, который можно постигать через богословские и научные процедуры и который полностью открыт для понимания. Для многих «умных верующих» («верующих умом») Писание, предназначенное быть путеводителем к Христу, стало самодостаточным текстом, даже целым текстуальным лабиринтом, в котором можно блуждать всю жизнь и при этом получать удовольствие от новых открытий, но так и не встретиться с Автором. Без связи с другими реформаторскими принципами («только Христос», «только вера», «только Благодать», «только Богу слава»), принцип «только Писание» не откроет весь смысл христианства.
«Христос Церкви», «Христос традиции», «Христос Писания» — все это разные образы, открывающие Христа во всех ипостасях христианства. Каждый элемент христианства, его богословия, культуры, истории содержит в себе истину о Христе, Его Образ. Смысл христианства присутствует не в отдельной истине или отдельном месте, но во всем сразу. Христос — «наполняющий все во всем» (Еф. 1:23). Без Христа христианство становится не только пустым, но и антихристовым, в котором место Христа занимают лжехристы, мнимые ценности и обманчивые идеи.
Лишь когда христиане взыщут Христа внутри христианства как его смысл и основу, мир сможет увидеть в христианстве не одну из религиозных систем, не один из многих духовных путей, но Личность Воплощенного Бога, возлюбившего мир.
В отличие от религии настоящее христианство не служит себе, не к себе призывает, не от своего имени говорит. Смысл христианства — в свидетельстве о Христе и сопровождении к Нему. Если угодно, христианство служит привратником, открывая дверь в реальность Богообщения, встречи и жизни с Христом; его функция служебная, вспомогательная.
Христос – начало и цель христианства: все от Него, Им и к Нему. В большом и сложном мире христианства есть много интересного, но лишь присутствие Христа придает ему уникальный и предельный смысл. В христианстве ищи Христа.

«Церква тих, хто вижив»

«Церква тих, хто вижив»

Про книгу Наталії Шліхти «Церква тих, хто вижив. Радянська Україна, середина 1940-х – початок 1970-х рр.» (Харків: АКТА, 2011. – 468 с.)

risu.org.ua

«Церква тих, хто вижив» — доволі вдала назва для книжки про «малі справи» і «повсякденний спротив» владі заради виживання власного і виживання своєї Церкви. Одразу виникає низка питань як історичного, так і теологічного плану. Наскільки це про людей і наскільки про Церкву? Це про церкву чи Церкву? Чи це про локальну церкву як спільноту нескорених, що стала місцем зустрічі для тих, хто вижив і намагався жити далі? Чи це говорить щось про більше, про Церкву, виживанням якої опікується її Засновник, і яку «врата пекельні не здолають» (Мат. 16:18)?
Авторка пояснює, що її цікавить Церква як ієрархічна інституція і як громада (с. 28), проте в історико-релігієзнавчому тексті є теолого-еклезіальні тези. Їх присутність пояснюється особистістю авторки, в передньому слові вона попереджає про суб’єктивність ставлення до теми, про свідоме поєднання дослідницької зацікавленості з релігійною біографією власного роду. І все ж таки досить незвично, коли історик, цитуючи Джона Генрі Ньюмана, покладається на його соціально-теологічне розуміння Церкви як «релігійної єдності, яка стверджує, що здійснює Божественну місію, називаючи усі інші релігійні об’єднання навколо себе єретичними і невірними…» (с. 29). Симпатії до образу Церкви як найконсервативнішої інституції, яка незрозуміла чужинцям, пояснюють її (Церкви, а може й авторки) «неготовність розглядати альтернативні моделі релігійного життя поза легальною церковною структурою» або незначний розвиток «сектантства» (с. 33), але аж ніяк не пояснюють своєчасну готовність вписатись в будь-який ідеологічний контекст, домовлятись із владою ціною придушення церковної активності, «радянізації» Церкви.
На думку авторки Церква послідовно намагалась «ствердити свою радянськість» (с. 27), тому має розглядатись як «радянський суб’єкт» (с. 28). Погоджуючись з автором-істориком, хочеться запитати автора-релігієзнавця (а може й як релігійну людину, про що можна лише здогадуватись). Очевидно, Церква як «радянський суб’єкт» не перестала бути формою релігійної єдності, не перестала називати всіх інших єретиками (до слів Ньюмана додам від себе — не перестала ділити території та владні повноваження); але чи не загубила вона Божественну місію?
Ціна і наслідки виживання Церкви в тоталітарних умовах мають обговорюватись відкрито не тільки в колі науковців-істориків, але й серед ієрархів Церков. «Радянськість» Церкви зближала її з суспільством, зберігала її як соціального суб’єкта, але водночас деформувала її соціальні і духовні властивості. Я знаю ці деформації з власного досвіду, з біографії свого роду, на матеріалі «радянського баптизму». Коли мій батько сидів у тюрмі, лідери ВР ЄХБ на увесь світ казали про те, що у СРСР немає жодного в’язня свободи совісті. Мого прадіда розстріляли як «сектанта-антисоветчика». Моя бабця таємно розповсюджувала тисячі Біблій по всій країні. Моя мама, будучи студенткою п’ятого курсу, прийняла хрещення вночі, але після доносу була позбавлена права на диплом. Діти віруючих батьків не носили піонерські галстуки та демонстративно ігнорували всі радянські заходи, критикували на уроках біології теорію Дарвіна, розповідали «про Бога» і вчили молитись своїх «невіруючих» друзів. Все це форми спротиву проти радянськості, які виникали зсередини неї, які практикувались в повсякденності, але утворювали з нею рішучий розрив.
Розглядати Церкву в контексті радянського суспільства є історично виправданим, але наскільки є логічно та етично вірним крок до «радянізації Церкви»? «Радянські» християни, герої оповіді Наталії Шліхти використовували ті же самі методи виживання, що й решта «радянських» людей. Але чи не є ця близькість та подібність компрометуючою? Історик-фахівець в своїй книзі не відповідає (і не може відповідати) на такі питання, лише констатує, що церковні практики виживання «кидають світло на те, як загалом взаємодіяли з владою радянські громадяни: обачно, пристосовуючись, домовляючись, усе ще вірячи в систему, але дозволяючи собі критикувати окремі її практики…» (с. 368).
«Пострадянська» Церква має визначитись з радянським минулим, з радянськістю в собі. Факти, наведені істориками, не можна безсоромно замовчувати чи великодушно ігнорувати. Цікаво почути думку ієрархів українських Церков, чи «кидають світло» проаналізовані практики на історичні обставини, на критичне осмислення Церквами своєї історії; чи кидають тінь на сучасні Церкви з їх феноменальною здатністю домовлятись з владою заради виживання?
Ієрархи РПЦ, як і керівники згаданої мною ВР ЄХБ, виправдовували своє замовчування правди про гоніння і свою дипломатію з режимом тим, що йшли на ці свідомі компроміси заради Церкви. У той же час заради Церкви віддавали своє життя тисячі інших, безкомпромісних християн.
Підпільна Церква зберегла те, що втратила Церкви легальна, — поняття вірності, дух непокори, ревність служіння. І навпаки, Церква легальна зберегла те, що втратила Церква нелегальна, — власну структуру, соціальні позиції, майно.
Кожний робив свій вибір з огляду на своє розуміння свободи й відповідальності. Але «блаженним є той, хто не засуджує себе у зробленому виборі» (Рим. 14:22).
«Церква тих, хто вижив» зберегла більшість своїх функцій, але ціна виживання завжди надто велика. Церква як Христове тіло, Церква Вселенська, Соборна, Єдина – це не тільки «Церкви тих, хто вижив», але й «Церкви тих, хто загинув»; це не тільки Церква «малих справ», «дозволеної незгоди», «практичної пристосовуваності», «обачного спротиву», «вміння домовлятись», «церковної рутини», але й Церква мучеників, радикалів, дисидентів, реформаторів, незгодних, інакомислячих, катакомбників, відділених.
«Церква тих, хто вижив» — один із багатьох образів історичного християнства, навчаючись на прикладах якого, сучасні українські Церкви мають відповідально обрати свій шлях життя чи виживання.

От философии религии к феноменологии Откровения

От философии религии к феноменологии Откровения

Тезисы к выступлению на Третьем круглом столе по философии религии

religion.in.ua

В продолжающемся диалоге теологии и философии феноменология стала третьим нелишним. Следствия этого общения заметны в теологизации феноменологии и феноменологизации теологии, в их редко осознанной, но исторически и типологически предопределенной конвергенции вблизи Откровения как последнего предела от нас (от навязчивых познавательных практик) скрывающего и для нас (но не по нашей воле) открывающего Личностную Тайну мира.
И до, и после феноменологического поворота теология пребывала в непрестанном кризисе. По требованиям философии она была метафизикой, потом стала этикой. Феноменология осложнила и без того непростые отношения теологии с философией. Но она же освободила теологию от философии, показала неактуальность критических претензий последней. Феноменология стала между теологией и философией, вскрыла фактом своего явления условность привычных дисциплинарных демаркаций. Сегодня, после десятилетий соседства и взаимных влияний феноменология и теология вновь оказываются под вопросом о статусе и границах. При этом для всех очевидно, что феноменологию следует рассматривать в качестве значимого фактора эволюции теологии прошлого века. Феноменология стала частью теологии, так что наблюдаемое ныне размытие границ феноменологии как дисциплины и метода, утрата ее зримых очертаний, соседствует с проникновением феноменологических идей внутрь теологических дисциплин; теологический поворот в феноменологии зеркально отражается в феноменологическом повороте в теологии. Можно и нужно отстаивать тезис о синхронической связи феноменологической революции в отдельно взятой сфере исследований с общим знаком времени — кризисом внешне-научных подходов к религиозным феноменам (психологизма, натурализма, социологизаторства, историзма). Применительно к теологии феноменологический метод оказался предшественником деконструкции религии и важной идейной составляющей постметафизического мышления о Боге. В этом смысле феноменология не была заимствована теологией извне, ее возникновение было предопределено всей предшествующей эволюцией христианской теолого-философской традиции. В свете же современного кризиса традиционных форм религии феноменология может рассматриваться как один из способов трансформации теологии в ее более актуальный модус (например, переход теологии догмы в теологию Откровения или теологии церковно-конфессиональной в теологию Богообщения). Таким образом, правомерен тезис о феноменологичности теологии как выражении устойчиво-типичной связи феноменологии с теологией и взаимного проявления их специфичности друг в друге.
Идеи феноменологии повлияли на постсовременный способ богомыслия, определили новые акценты в теологии на рубеже модерна-постмодерна. Влияние феноменологии нужно видеть не только в создании нового дисциплинарного поля, но и в теологических коннотациях, заимствованиях, отголосках. Феноменология в теологической перспективе позволила выявить сущностно-общее в разнообразии исторических форм, связать специфичность религиозных феноменов с Откровением как таким, осмыслить категорию священного в ее автономии, или, используя более традиционные для теологии язык, в нераздельно-неслиянности с культурно-историческими формами присутствия и рациональными способами постижения. Но самым главным значением феноменологии все же стоит признать переоткрытие феноменологического характера самой теологии, ее возвращение в свой внутренний круг – ни к самим вещам, ни к религиозному сознанию, ни к чувству священного, а к тому, что или кто в них себя являет.
Движение «между» и «сквозь» к Являющему(ся) предполагает не только осознание теологической и философской нецентричности, но и готовность преодолеть себя в увлеченности своим предметом. В то же время движение «между» и «сквозь» не означает пренебрежения тем, через что оно проходит; не поощряет нетерпеливую направленность на скрытый за видимым планом потаенный слой реальности. «Между» и «сквозь» предполагает такую явленность скрытого в видимом, что это видимое оправдывается и преображается светом невидимого. Благодарный взгляд феноменолога открывает в самих вещах то, что гордый ум философа считал спрятанным в метафизической глубине; но открывает это как отсвет или просвет, призывающий следовать «между» и «сквозь».
Движение «между» и «сквозь» обязывает к смирению незнания и робкой вере (где есть место и неуверенности в себе, и доверию к Другому). И философия, и теология сегодня гораздо менее уверенны в своих попытках определить, назвать, описать, осмыслить феномен религии, тем более то, что за ним скрывается, что его являет, представляет нам. Мысль о Боге становится мыслью о возможности Бога или даже мыслью о возможности мысли о Боге. Именно вероятностные модусы, возможные миры, встроенные потенции бытия становятся объектом изучения в философии религии, стремящейся к автономии от нефидеистской философии и фидеистской теологии. Примечательно, что все эти возможности теологии стали востребованными изнутри философии религии, явственно ощущающей дефицит смысловых ресурсов и стеснение в собственных границах (см. интересную монографию Владимира Волошина [2]).
Интересные проходы сквозь философию религии возможны именно по пути феноменологии. Так теологически ориентированная феноменология оставляет в покое тайну мира и подступает к тайне откровения того, что миру внеположно, что может являться и через него, но в свободе от него. Это не возврат «к самим вещам», а к тому, что должно быть открыто за ними, точнее к самой открытости как условию понимания. Подобным образом и теология должна возвращаться не к своим предметным пониманиям Откровения, но к самому Откровению или даже Открывающемуся как личностному истоку. По словам Мишеля Анри, «Изначальная интуиция феноменологии заключается в том, что явленность существеннее бытия: только потому, что некоторая вещь явлена, она способна быть. Если повторить за Гуссерлем формулировку, заимствованную из Марбургской школы и слегка мной измененную, «сколько явленности, столько бытия» [1, 172]. Об этом же – Ж-Л. Марион: «Феноменология не претендует на то, чтобы приблизиться к самим вещам, потому что начинает с того, что видит то, что дается. Поэтому особая видимость картины становится привилегированным случаем феномена, значит, очевидным образом, дорогой к феноменальности вообще. И в этой ситуации теология становится для всякой теории картины тем ресурсом, без которого невозможно обойтись. Иногда отрицая ее, иногда вовсе о ней забывая, эстетическое мышление запуталось в противоречиях. Возможно, пришло время освободить ее и посмотреть видимому в лицо как дару явления» [4, с. 5].
Здесь философия религии феноменологически преодолевается в явленности самого предмета философии религии, но и предмет, феноменологическая «вещь» преодолевается сверхпредметностью Откровения как такового.
Философско-религиозное познавательное движение осуществляется «между» теологией и философией (между достоверностью религиозного опыта и достоверностью знания о нем) и «сквозь» предметность этих полей с выходом в чистое знание об Откровении, об Открывающем(ся). Так усилие мысли переходит в личностный порыв за пределы знаниевой предметности. Так философия религии становится персональным знанием, личностным отношением. Так личность познающего, вопрошающего встречается с личностью Открывающего, а жизнь встречается с Жизнью. Не случайно Анри обращается к Евангелию: «Вопрос об отношении жизни к живому принадлежит феноменологии, а именно феноменологии жизни, где становится центральным вопросом. В то же время это вопрос об изначальности. Он побуждает нас восходить к абсолютной жизни: к Жизни, о которой говорит Иоанн» [1, с. 178].
Лишь на такой персоналистической основе возможна связь теологии и философии, возможна феноменология религии как движение «между» ними и «сквозь». Если феноменология опыта и может остановиться на самих вещах, опознавая в них глубину (как это предлагает сделать украинский феноменолог Вахтанг Кебуладзе [3, c. 16]), то феноменология религии не может остановиться не на вещах, ни на идеях, ей не довольно корреляции между миром и сознанием, между объектом и субъектом познания, она устремляется к той их взаимопринадлежности, что обнаруживается в Присутствии Абсолюта, Открывающегося в Троичной персонологии Бога Отца (Творца и Субъекта естественной теологии), Бога Сына (Богочеловека, Субъекта «специального» откровения) и Бога Духа Святого (Всеприсутствующего духовного Начала, Субъекта универсальной пневматологии).
В такой феноменологической персонологии познание возможно только изнутри События Откровения. Мир религиозного обладает запредельностью, радикальной самостоятельностью, и его нельзя сразу же освоить, понять по аналогии или в связи с уже известным. К этой самостоятельной реальности можно подходить со стороны теологии или со стороны философии, но из собственных шагов путь к объекту познания не составляется. Откровение Жизни, Слова, Света уже встречает познающего, одаривает его. Эта активность объекта, его встречное, упреждающее, «уже движение» находит объяснение лишь в свете трансперсональной, интерсубъективной связи.
Между дисциплинами, сквозь дискурсивные практики просвечивает то, что ими недостижимо и непостижимо – активная, личностная, логосная основа. Мир как Откровение и Дар указывает на Открывающего и Дарующего. Личностное Присутствие предполагается и концептом События. В этом предположении сходятся не только Марион и Милбанк, но и Деррида, и вовсе, казалось бы, посторонние здесь Бадью и Жирар.
Феноменология религии в своем углублении к первооснове или же в своем восхождении к метаобъекту преодолевает не только философские категории, но и религиозное как таковое. Феноменология религии становится феноменологией как таковой, т.е. отбрасывает формы, требуемые познающим субъектом, и приступает к Откровению. Именно в свете последнего проявляются вещи, идеи, связи, доступные для познания.
После «смерти Бога» метафизики и морали в мире «того же самого» Открывается Божественное Иное. Откровение в его таинственности и непотаенности, в его близости и нездешности, возвращается в философию и теологию как последний предел, во что упирается разум; как личностное Начало, к которому в поисках своего дома приходит блудный человек. Так феноменология религии восстанавливает связь с феноменологией жизни и в своем последовательном восхождении становится феноменологией как таковой, т.е. феноменологией Откровения, данного в событии истории и «сквозь» историю, в событии веры и «сквозь» ее опыт, в общине веры и «сквозь» ее видимые форм, в жизни как таковой и «сквозь» ее материальность.
Если дискурсивное движение между теологией и философией в своем пределе становится всецело личностным, то Событием будет не познавательный акт, а Встреча. Здесь наука выходит за свои пределы и завершается личностным отношением. Здесь же теолог, философ, феноменолог вновь сталкиваются с не(до-,сверх-)научным, личным выбором веры/неверия, который соединяет и разделяет уже не по дисциплинарным границам сообществ (теологов и философов), а внутри этих дискурсивных сообществ (верующих в Откровение и неверующих). Событие, Дар, Встреча, Откровение требуют от познающего религию субъекта его религиозного самоопределения, так что под вопросом оказывается сам вопрошающий.
Философия религии подводит к феноменологии Откровения, где потаенный метафизический «Бог философов» неожиданно открывается как личностный «Бог Авраама, Исаака и Иакова».

Примечания
1. Анри М. Феноменология жизни // Логос. – 2011. — №3. – С. 172-185.
2. Волошин В. Епістемологія релігії: онтологічні припущення,
ключові концепти, пізнавальні стратегії. — Донецьк: Донецький національний університет, 2012. – 447 с.
3. Кебуладзе В. Феноменологія досвіду. – К.: ДУХ і ЛІТЕРА, 2011. – 280 с.
4. Марион Ж.-Л. Перекрестья видимого. – М.: Прогресс-Традиция, 2010. – 176 с.

Он воскрес!

Он воскрес!

Эта Радостная Весть, это Евангелие Воскресения спасает из отчаяния, ободряет в пути, вдохновляет к жизни! Для людей верующих это сила победы, для еще неверующих – надежда и свет.

Живем же мы так, будто Христос не воскрес.
Мы мало верим в Его силу, в одержанную Им победу.
Обстоятельства жизни удручают нас. Так было и в то памятное утро.

Религиозные, благочестивые женщины приходят почтить Распятого, а не Воскресшего. «Кто отвалит нам камень от двери гроба?» — их основная забота.
Но чудо уже свершилось и заботы были напрасными. Ангел успокаивает их и просит передать весть о чуде другим ученикам, таким же подавленным и разочарованным.

Кто отвалит камень? – Спрашиваем мы. Кто поможет в нашей безрадостной жизни, кто изменит ее ход?
Но камень уже отвален. Христос воскрес. Запаха смерти, мрака гробницы нет, торжествуют весна, свет, жизнь.

Прочитаем еще раз эту историю.

«По прошествии субботы Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его. И весьма рано, в первый [день] недели, приходят ко гробу, при восходе солнца, и говорят между собою: кто отвалит нам камень от двери гроба? И, взглянув, видят, что камень отвален; а он был весьма велик. И, войдя во гроб, увидели юношу, сидящего на правой стороне, облеченного в белую одежду; и ужаснулись. Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса ищете Назарянина, распятого; Он воскрес, Его нет здесь. Вот место, где Он был положен. Но идите, скажите ученикам Его и Петру, что Он предваряет вас в Галилее; там Его увидите, как Он сказал вам» (Мар.16:1-7).

Да ощутим мы еще раз эту великую радость Воскресения. Что бы ни случилось с нами, Он уже воскрес и предваряет нас. Будем жить в свете этого Праздника

Эпистемология религии по версии украинского философа

Эпистемология религии по версии украинского философа

О монографии В.В. Волошина
«Эпистемология религии: онтологические допущения, ключевые концепты, познавательные стратегии»
(Донецк: Донецкий национальный университет, 2012. — 447 c.)

О философии религии написано довольно много, в особенности о природе и структуре религии, ее онтологических основах. Монография не повторяет уже проторенный исследовательский маршрут и восполняет отсутствующее, известный и существенный пробел, связанный с неопределенностью эпистемологического статуса религии и ее понятий.
Автор основывается на аналитической традиции философии религии и развивает ее положения применительно к своим исследовательским интересам. Может показаться, что монография посвящена анализу западной методологии и ее пересказу на более понятный для отечественного религиоведения язык. Но на самом деле автор исходит из локальной ситуации, задает свои вопросы, и привлекает западную философию религии в собеседники на своей территории, не перенимая ее в ее собственной логике. Более того, похоже, автору интересна не сама религия как специфический феномен и тип мировоззрения, а ее объяснительный потенциал, ее способность производить теории, эвристически полезные независимо от связи с «объективной реальностью».
Предметом анализа становятся эпистемические модели – возможные миры, вечность и временность, вера как форма познания, т.е. не религиозные феномены, но способы описания и понимания религиозных феноменов. И в этом открывается общефилософская значимость исследования – в ущерб религиоведению (точнее, философии религии), но на пользу методологии в целом.
Содержание монографии разворачивается как ответ на авторские вопросы: «Религии есть, а то о чем они «говорят» нет? Знание и религия – несовместимые понятия? Если религии продуцируют девиантные псевдознания, почему они имплицируют столь нетривиальные следствия? Каким образом эти недостоверные и необоснованные эпистемы могут быть познаны, познаны объективно и логически связно? Достаточно ли для этого рациональных познавательных интенций, понятийных ресурсов, методов, фактов, наконец?».
Автор обращает свое внимание на средства выражения религиозного, средства связи мира «реального» с миром инореальным — экзистенциальные смыслы, аксиологические константы, фантастические универсалии и архиметафизические формулы.
Владимир Волошин мало что сказал о том, что открывается посредством эпистемологических концептов и процедур, но о самих познавательных инструментах (возможностях их применения, дополнения, логико-методологического испытания) сказал хорошо и оригинально.
«Исходным рубежом» избран «третий мир», рассматриваемый в координатах нормативистско-ценностного эпохе» (с. 5). Это не мир религиозного в себе и не мир его социально-исторических проявлений, а мир знаний, обладающий своими внутренними законами. Выясняется вопрос о возможностях и формах философской рефлексии религиозного знания — как возможно знание о знании, логически непротиворечивый способ описания религиозного знания, познанного или пережитого опытным путем.
Религия в монографии рассматривается, прежде всего, как «явление культуры», т.е. как специфическая форма отражения реальности, не обязательно «фантастическая», но не соизмеримая с «объективным» миром. Автор явно предпочитает знаниевый статус религии, как одного из человеческих конструктов. Но вопрос о религии ставит под вопрос и «реальность». Тезис автора о том, что «Религия с позиций эпистемологии предполагает взгляд на эпистемологию со стороны религии» представляется интересным и значимым для не только религиоведческой, но и общефилософской дискуссии о контурах и содержании современной эпистемологической парадигмы.
Монография написана явным эрудитом, с привлечением широкого круга источников и литературы на русском языке, освоен почти весь массив доступных текстов. При этом очевидна слабость, связанная с недоступностью текстов на иностранных языках, прежде всего на языке английском, коль уж автор опирается на аналитическую традицию. При такой структуре библиографии неминуем авторский субъективизм в прочтении традиции, оставшейся для него «чужой», а от того, возможно, и более интересной, но все же менее понятной в своей собственной логике. Впрочем, изучая западные подходы «со стороны», автор компенсирует слабость этой наблюдательной позиции внимательным и глубоким отношением к основным концептам, причем часто видит больше, чем их авторы.
Монографии В.В. Волошина – первый значительный вклад в освоение пока еще новой для украинского религиоведения территории исследований. Без дальнейшей разработки эпистемологии как актуального направления или даже основы всего религиоведения академичность последнего останется всего лишь претензией.