Online

Archives › Статьи

ВЕК СВОБОДЫ НЕ ВИДАТЬ

Так клянутся люди, которым не впервой обманывать. Они привыкли к несвободе, полюбили ее, и только делают вид, что свобода для них – самое святое. Внушают собеседнику серьезность момента и в этот же момент, когда он поверил, кидают его, разводят как последнего лоха.
Тему свободы эксплуатируют не только заключенные и шансонье, которые о них поют. Куда активнее на этом наживаются воры в законе – политики, акулы бизнесы и рекламы, звезды всех размеров. Как только им поверишь – используют твое свободное волеизъявление, впаривают тебе ненужный и дорогой товар, подсаживают на левую тему.
В мире, где правят кукловоды, где манипулируют самым святым в самых низменных интересах, громко и красиво говорить о свободе почти кощунственно.
Дело все в том, что если втирать о ней бесстыдную ложь на бесчисленных ток-шоу, а потом на этих же экранах изредка капнуть правды, то вся разница стирается и людям становится безразлично – что говорят и кто говорит. Если замусолить, испоганить самую важную тему, то потом и годы спустя она будет вызывать лишь раздражение.
В 2004 году в Украине случилось чудо – люди поверили в свою свободу, в свое право выбирать президента, самим определять будущее страны. Последующие пять лет президент, выбранный демократическим путем, делал все, чтобы эту самую свободу осморкать и вывозить в грязи интриг и спекуляций.
В 2000 г. Россия наконец получила сильного президента, который заговорил о суверенной демократии, великой свободе для великой страны – свободе быть мировым лидером, свободе от олигархов, свободе от политических конкурентов, свободе от общечеловеческих ценностей и всяких там понимаешь моральных обязательств. Последние девять лет были годами невиданной свободы для верхушки России присвоить все и построить всех, однако для страны они обернулись потерей всех мыслимых свобод, разрушением гражданского общества, жестоким переделом бизнеса в пользу кремлевских ставленников, невиданным ростом ксенофобии к дальним и ближним.
И года не прошло, как в Белом доме устроился новый президент-демократ, с которым связаны надежда американской нации на свободу от изнурительных войн и на свежий ветер перемен. Однако война еще идет, а все большую свободу получают лишь секс-меньшинства.
Вот что я хочу всем этим сказать: мы живем в несвободном мире, и он вряд ли изменится к лучшему. Человек раб своего эгоизма, своих обычно далеко не святых желаний, заложник большинства («с волками жить, по-волчьи выть»). Устами политиков и телеведущих истина не глаголит. От них не дождешься ничего хорошего. Но я и ты можем решить для себя – быть собой или нет, обрести свободу или жить в клетке. Ведь свобода – понятие, прежде всего, духовное, а уж потом социальное и политическое; оно выражает внутреннюю суть человека. Территория свободы начинается изнутри. Если мы не откроем в себе это внутреннее, духовное измерение, если не поднимемся выше всей этой грязной политики, век свободы не видать

Постсоветские церкви не нуждаются в миссиологии

Бурная миссионерская деятельность евангельских церквей после распада СССР постепенно сменилась стабильным спадом. Амплитуда колебаний даже при самых громких евангелизационных событиях выровнялась, угасла. Это похоже на запоздалую шоковую терапию – масштабные стадионные евангелизации или трансконтинентальные экспедиции уже не могут вернуть жизнь и энтузиазм миссии.
Что происходит? Где ожидаемые результаты? Почему при всех затраченных усилиях церквей и при огромных международных инвестициях миссия оказалась невыполнимой? Казалось бы, этот вопрос должен звучать на всех миссионерских конференциях и в христианских СМИ. Однако его старательно замалчивают, боясь признаться в допущенных роковых ошибках, в загубленных проектах, растраченных средствах, брошенных долгостроях. И все же об этом нужно говорить — не столько критики ради, сколько для осмысления и урока над ошибками.
Мы упустили шанс начать все правильно – с миссиологии. На деле начали с «миссии», как кто ее понимал. Т.е. начали с зажигательных девизов и стихийной работы. Увы, проекты оказались утопическими, а силы действительно посвященных и верных миссионеров подорванными. Теперь, когда неэффективность миссии стала очевидной, есть второй шанс начать правильно – с миссиологии, которая формулирует видение, стратегию, ценности, принципы миссии. Только то, что построено на твердом основании, устоит в часы нынешних и грядущих кризисов.
Так что же у нас с миссиологией? Нет не специалистов, не публикаций. И это при том, что открылся доступ к богатой литературе, контактам с западными миссиологами. Я помню, как все студенты-миссиологи школ, где мне довелось преподавать, признавались, что так и не смогли осилить даже классическую книгу Дэвида Боша «Преобразования миссии» — слишком сложной казалась. Да и преподаватели читали ее выборочно, отдельными разделами.
Уже два столетия русские баптисты говорят о себе: «у нас каждый баптист — миссионер». Но почему же тогда хорошие книги о миссии не спешат читать? Прекрасные книги Лесли Ньюбигина залежались на полках книжных магазинов. Зато сочинения против кальвинизма заказывают пачками.
А ведь названные имена – уже классика. Сейчас в миссиологии происходят глубочайшие трансформации, о которых следовало бы знать: раскрывается понятие «миссионерской церкви» и переосмысливается традиционная экклезиология, формулируются новые подходы к контекстуализации, принципы служения в глобальном, постмодернистском, постхристианском мире.
Тысячи служителей из постсоветских стран путешествуют по миру в поисках финансов. Они с удовольствием покупают технику и одежду, но не готовы тратиться на покупку идей. Загляните в чемоданы вернувшихся из Америки – там что угодно, но только не книги. Наши бедные лидеры купят новый iPhone, но даже не заглянут в книжный магазин, где хранится настоящее богатство.
Обидно, что за двадцать лет открытой границы наши церкви научились «доить» финансы простодушных американцев, но совершенно не обогатились их идеями и опытом служения.
Справедливости ради, стоит признать, что многие путешественники все же проведали церкви Рика Уоррена, Билла Хайбелса, Джона Макартура. Однако выводов не последовало, как будто наши посетители не тратили времени на серьезные вопросы: пришел, увидел… и забыл. На семинарах тех же лидеров, которые они проводили в наших странах, я не видел дискуссий по поводу их концепций, не слышал вопросов, откликов. Саммит Билла Хайбелса собирает все меньше и меньше участников. Более того, охранители местных традиций заговорили, что «это угроза для наших церквей не меньшая, чем харизматия». А в отношении Рика Уоррена некоторые русские баптисты заявили: «Нам сто сорок лет, нам нечему учиться у Рика, мы сами можем его научить». Получается, что наш интерес к другим странам, их церковному наследию – всего лишь христианский туризм. С таким комплексом самодостаточности и претензиями на мировую мессианскую роль можно вообще никуда не ездить и ничему не учиться, если бы не досадная необходимость фандрэйзинга.
В этом году мне посчастливилось поработать в библиотеке Wheaton college. Здесь собрана одна из лучших библиотек по миссиологии. Вот уж рай для исследователя, миссионера, преподавателя. Программа, по которой я смог приехать, работает больше десяти лет, но результаты для наших стран мало ощущаются. О миссиологии для Австралии, Африки, Японии, Индии, Китая, даже для Мадагаскара и Новой Гвинеи, — богатейшая периодика, специальные монографии, многолетние исследования. О постсоветских странах – лишь считанные публикации энтузиастов.
Мир стремительно быстро теряет интерес к евангельским церквям постсоветского пространства. Для этого есть причины – низкая эффективность предпринятых проектов при колоссальных затратах, межцерковные конфликты, чрезмерный консерватизм традиционных церквей, их маргинализация в обществе.
Я говорю об этих проблемах, надеясь пояснить нашим западным партнерам их причины и найти возможные пути выхода из кризиса. Диалог с нашими зарубежными братьями позволит оживить международное партнерство и почувствовать себя частью глобального христианства, частью большой и единой христианской семьи, в которой компенсируются и преодолеваются личные недостатки.
Но встречаю все чаще другие мнения, призывающие отказаться от попыток что-либо изменить и сосредоточиться на сохранении традиций. Гостеприимный Wheaton college открывает свои библиотеки и аудитории для лидеров самых разных стран. Они ищут здесь то, что можно использовать в служении на родине. Но в эти дни я слышал от моих друзей из Восточной Европы и бывшего СССР нечто другое: им ничего не надо, проблем у них нет, американский опыт им не к чему, культура у них более высокая и проч. Американскую миссиологию в самом деле есть за что критиковать, но при многих ошибках в ней есть еще больше того, чему стоит учиться. А учиться нам лень. У нас ведь даже в сказках Иванушка-дурачок получает все без усилий, даже ходить не надо – печка повезет.
Итак, миссиология нам мало интересна Мы, говорят наши лидеры, любим практику. А что такая практика? Работа миссионера с людьми? Здесь без знаний не обойтись – пригодится антропология, социология, культурология, история и т.д. Такая практика требует теории. Вот поэтому мой консультант по миссиологии Роберт Галлахер не только миссионер с многолетним опытом, но также профессор и признанный эксперт. Вот это настоящая практика – из этой практики родились статьи и книги, выросли ведущие концепции миссиологии. А что у нас выросло?
Вероятно, под практикой мы подразумеваем другое – обыденную жизнь без сложных вопросов. Проще говоря, практику обыденности. Тогда становится понятным, почему глаза постсоветских людей в Wheaton college загораются лишь тогда, когда появляется возможность посетить магазин. Правда, остается неясным, куда при этом испаряется наша особая славянская духовность и прославленная миссионерская страсть?

Навстречу будущему. Евангельские церкви в мире завтрашнего дня

В мире глобальных перемен церковь не может не меняться, если желает быть понятной и авторитетной. Вместе с тем основные принципы должны оставаться неизменными. если церковь желает оставаться собой, верной своему призванию. Что сохранить, а что изменить — насущные вопросы для традиционных евангельских церквей. Помимо внутрицерковных факторов политика, экономика, культура также влияют на формы служения. Какой будет церковь ближайшего будущего с учетом всех этих процессов? Осмысление этого вопроса позволит не только выявить главные тенденции, но и попытаться изменить их. Ведь мы должны не только принимать реальность как она есть, но и менять ее, не соглашаться с ней, противостоять ей. В наше время церковь должна вспомнить о своей пророческой функции – не только узнавать о переменах и обсуждать их задним числом, но и предвещать будущее, предупреждать его.
Вот лишь некоторые из многочисленных вызовов, звучание которых слышно уже сегодня, а завтра превратится в вой сирены или в тревожные шумы падений и разрушений: количественное уменьшение евангельских церквей; «старение» традиционных общин и перетекание молодежи в новые церкви; кризис привычных представлений о миссии; неэффективность моделей «прямого» евангелизма; некомпетентность руководства; отсутствие целостного богословского учения; отчужденность от культуры и науки; разочарование в идеалах христианского образования.
Все эти очевидные трудности можно сгруппировать в три категории: демографический кризис (общественный фактор), кризис богословской парадигмы (мировоззренческий фактор), кризис руководства (человеческий фактор). О демографии скажем несколько подробнее, так как она определяет фон, на котором становятся понятными и другие, не материальные, не количественные реалии.
Демографические проблемы можно считать объективными, поскольку они определены предысторией; вместе с тем они не являются роковыми и поддаются управлению, если их и нельзя решить в ближайшей перспективе, то можно постепенно выправить, выровнять, оптимизировать показатели. Я сомневаюсь, что христианам стоит много знать о причинах бурного развития нехристианских религий (хотя это интересные исследования, но они мало говорят о нас самих), но уверен, что стоит задаваться о причинах своего упадка. Вот лишь несколько из них – кризис традиционной многодетной семьи, высокий уровень миграции населения, конфликт молодых и старших поколений, старение и вымирание традиционных «христианских» стран.
Одна из причин стагнации церковного развития – институализация христианства, затвердение веры в религиозных формах. Христианство становится религией христиан, точно так же как буддизм – религией буддистов. В таком случае каждому – свое, а любая попытка свидетельства на чужом поле или чужой канонической территории расценивается как прозелитизм. Но не стоит забывать о том, что Христос пришел для всех людей, и его весть не была обращена лишь к последователям иудейской традиции. Христианский универсализм остается малореализованной перспективой, глобализация открывает для него новые возможности, но сами христиане предпочитают оставаться по внутреннюю сторону конфессиональных границ, лишая себя влияния на другие религии и культуры.
Не все так хорошо и внутри традиции. Закрытая система, не сообщающаяся с внешним миром, обречена на упадок. Если церковь ориентируется на внутренние интересы, а не на участие в проблемной жизни общества, то рано или поздно теряет связь с реальностью и становится номинальной, «символической». В ней все вроде бы привыкли к священным символам, но что за ними стоит и к чему это обязывает никто не знает. Печально красивые, но пустые католические храмы, православные соборы, лютеранские кирхи – хорошие символы, лишенные связи с реальной жизнью людей.
Последнее время достаточно много говорилось о различении «belong» и «believe». Это несовпадение, которое евангельские церкви замечали в церквях исторических, оказалось симптоматичным для всех церквей. Номинальное христианство – не внешняя, а внутренняя опасность для каждой общины и каждого христианина. Родиться в христианской семье не означает быть христианином. Можно быть баптистом в четвертом поколении, но христианином – лишь в первом, поскольку мое христианство начинается не с кого-то, а именно с меня.
Сказанное ни в коем случае не означает отрицания важной роли традиционной христианской семьи в преемственности поколений для церкви и служения, но обращает внимание на личный фактор, которым в традиционных семьях и общинах, которые из таких семей состоят, долгое время пренебрегали. Личный фактор в общинной жизни обостряется с развитием индивидуализма в истории цивилизации. Хорошо или плохо, но это свершившийся факт – эмансипация индивида от сковывающих и обязывающих традиций. Единственный способ сохранить и развить церковную традицию – пропустить ее через сознание личности, поставить ее в непосредственное отношение к индивиду, позволить творчески развить, преобразить ее в соответствии с личными вопросами и глобальными вызовами. Ведь на то традиция и нужна, чтобы быть надежной опорой личности в момент кризиса, задавать ориентиры в малознакомом мире, поддерживать чувство общности с теми, кто был до тебя и будет после.
Еще одна важная проблема – диспропорция между старыми и новыми верующими. В традиционных евангельских церквах она принимает нетипичную форму – старых больше, чем новых, в то время как в современных общинах все как раз наоборот. Да и задачи могут ставиться разные – традиционные церкви озабочены (или должны быть озабочены) проблемой детей верующих родителей (ДВР), воспитания, воцерковления и ревоцерковления потомственных христиан; современные же церкви обращаются прямо к обществу, без оглядки на традиции и проблемы предыдущих поколений. Исходя из соотношения старых и новых, акцент делается либо на работе с новыми (под них подстраиваются формы служения, язык и тематика проповеди), либо на служении устоявшемуся кругу давних прихожан. Но здесь легко можно запутаться в привычных, но уже пустых понятиях «верующий» и «неверующий», поскольку для многих традиционных верующих вновь нужна проповедь простого Евангелия, нужен душевный разговор о малознакомой Благодати, нужно на пальцах показывать лишь по наслышке знакомые духовные истины. Если традиционные церкви не вернутся в общий круг «просто христиан», не откажутся от своего особого статуса, они превратятся в замкнутые сообщества, лишенные притока новых людей и занятые внутренними интересами.
Помимо очевидных демографических проблем евангельские христиане переживают беспрецедентный кризис своих богословских оснований. До сих пор мы мало утруждали себя наукоемкими рефлексиями по поводу своего мировоззрения и придумали удобную для самих себя, оправдывающую недостатки ума «деятельностную парадигму». Главное – действовать активнее, не сомневаясь в целях. Миссионерские конференции сводились к тому, чтобы ободрить, вдохновить, «зажечь факел». Увы, этого явно недостаточно. В условиях кризиса парадигмы нельзя добиться результата, действуя по-прежнему, пусть даже с большей отдачей и больше времени. Кризис обнаруживает не только недостаток воли и сил, но и неадекватность методов, методологии, подходов, концепций, всего того, что объединяется словом парадигма. Прежняя парадигма оказывается устаревшей, хотя в случае с христианами бывшего СССР можно сказать больше того – пока еще не было (и до сих пор нет) сознательно принятой парадигмы жизни и служения, внятного богословия миссии, как и любого другого богословия.
Полагаю, что были все возможности для создания собственных богословских центров на базе семинарий и колледжей, открывшихся в начале 90-х. Но к 2000 г. градус едва начавшихся богословских дискуссий заметно снизился. Это совпало с началом стабилизации общественной жизни в постсоветских странах, «консервативного отката». Да и церковь после бурного десятилетия инноваций нуждалась в восстановлении внутреннего равновесия. Маятник качнулся обратно – напуганные скоровыпеченными богословами служители церквей отказались от заказа на богословие, угрожавшее привычному положению дел. «Контролировать» (любимое слово и любимая функция многих пасторов) образованных реформаторов оказалось трудно, а вести с ними отеческий, но внимательный диалог было недосуг. Неготовность церквей к дискуссиям и реформам поставила крест на богословском образовании. В это время все вдруг заговорили, что никому богословие не нужно, а нужны лишь практики-миссионеры. Мой робкий вопрос «Как без продуманной миссиологии может быть успешной миссия?» расценивался как «недуховный» и остается неотвеченным до сих пор. Впрочем, дело не только в самом вопросе, а и в тех, кому его можно было бы задать – в руководстве церквей, миссий, христианских школ.
К сожалению, третье тысячелетие христианства начинается заметным обмельчанием духовных лидеров, которые обнаруживают свою неспособность к верному видению и предвидению, нетривиальным решениям, творческим подходам. Вероятно, и эта проблема церквей связана с общим ходом истории, в которой на первом место выдвигается низовая культура масс и рушится представление о высокой культуре лидерства. Духовный авторитет церкви и ее служителей как никогда низок и для новых поколений прихожан-вопрошателей, и для придирчивого постсекулярного общества. По названию и по должности никто уже не верит и не принимает, но руководители церквей по привычке ожидают от людей должного почтения и послушания. Они не замечают, что институты как модель организации общества уступают место неиерархическим, органическим, сетевым формам. А здесь главное не администратор, управляющий, директор, а учитель, креативщик, модератор. Конечно, хорошему менеджменту нам нужно еще учиться и еще раз учиться, учиться самым настоящим образом. Но завтрашний день требует от нас уже несколько иного – вспомнить об учении, наставничестве, духовной опеке и воспитании. Мы же все еще смотрим на пастора церкви как на директора. Вероятно, стоит пересмотреть даже сами названия – «пресвитер» (а не «пастор») лучше соответствует тому, что требуется от руководителя церкви Богом и людьми.
Все громче слышны голоса о новой реформации, необходимой для евангельских церквей. Убежден, что реформ не нужно бояться. Постоянное духовное обновление, возрождение, оживление внутренне присущи церкви, заложены в ее природе. Реформация начнется с лидеров, которых призовет Бог, с посвященных, мужественных и открытых сердец. Для реформ нужна новая парадигма христианской жизни и служения, которая не будет придумана лучшими богословами, но будет открыта им свыше. Конечно, ее осмысление потребует всестороннего развития интеллектуальных талантов церкви, поэтому богословие заслуженно вернет себе почет в христианском и секулярном обществе. Евангелие будет выражено на понятном для современников языке и станет универсальной спасающей вестью для номинальных христиан и убежденных нехристиан, для богатых и бедных, интеллектуалов и малограмотных. Мы не знаем, когда настанет этот завтрашний день великого пробуждения, но должны всеми силами приближать его. У нас есть обетование, что он будет до того, как настанет «день Господень — великий и страшный». Церковь не должна смиряться с внутренним кризисом и демографической статистикой. Ее задача не ждать конца истории, а выполнить свою роль в истории.

Внецерковное христианство

Мир, в котором я живу: христианство оказывается вне церкви

Христиане решились, наконец, заговорить о переменах в окружающем мире. Положение дел таково, что если не разобраться в причинах кризиса церкви и не обратить тенденцию вспять, то христиане уже в ближайшем будущем останутся в меньшинстве. Против статистики трудно спорить. Я мог бы нарисовать крупными мазками глобальную картину и дать рекомендации служителям, но предпочту быть субъективным и исповедальным в своих размышлениях. К этому меня подталкивают и мои оппоненты, которые за последние годы обвинили меня в философском гуманизме, либерализме, постмодернизме и прочих смертных грехах с точки зрения традиционализма. Поэтому стоит прояснить эти вопросы не только для других, но и выразить это для себя.
Как христианин я должен время от времени давать некий самоотчет, сверять свои принципы, принятые ранее, с поступками и словами дня сегодняшнего. Побудительной причиной таких оценок и отчетов является фундаментальный факт текучести, изменчивости, процессуальности мира, в котором мы живем. Ничто не стоит на месте, все течет, все изменяется. Все реки текут. В реку нельзя войти ни дважды, ни однажды. Настолько все подвижно.
Жизнь предполагает постоянное обновление, внутренние перемены в ответ на внешние сигналы. Эти физические и биологические законы имеют свои духовные и социальные аналоги. Церковь и общество — открытые социальные системы, сложные организации и живые организмы, сообщающиеся сосуды. Их взаимная направленность, соотнесенность позволяет мне определять себя и свое место, формировать представления о себе и мире, в котором я должен ориентироваться, жить и служить.
Недавно мы провели круглый стол «Каким быть церквям завтра?», на котором один из участников заявил, что если на этой встрече никто не скажет о постмодерне, то дискуссию можно будет считать пустой. Можно было сказать и проще: когда христиане говорят о ситуации внутри своих религиозных общин, стоит хотя бы изредка выглядывать из окна, чтобы понять происходящее на улице и отреагировать на внешний мир. Я люблю постмодерн, потому что в этом умонастроении формируются представления о мире будущего. При этом я не считаю, что постмодерн имеет хоть какое-то отношения к нашим церквям, они далеки от будущего и даже от современности. Складывается впечатление, что мир ушел вперед на несколько эпох, а церковь осталась в средневековье. Так что здесь ликбезом насчет постмодерна не поможешь.
И общество, и церковь, как есть часть, остаются в плену архаики, традиционализма, коллективистских стереотипов, ксенофобии. В 1923 г. русский религиозный философ Борис Вышеславцев заговорил о вселенской миссии России в чрезмерно рационалистической мире, но тут же сбился на мифологизаторство: «Мы интересны, но непонятны; и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны. Мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера»[1], после чего начал рассказывать сказки и былины, отыскивая в них ответы на загадки таинственной русской души.
Мифы владеют славянским сознанием до сих пор. Не пройдя Ренессанса и Просвещения, не приучившись к уважительному диалогу культур и религий, трудно разобраться в современных проблемах мира, в том числе и в постмодерне. Перепрыгивая через ступеньки, не задерживаясь на уроках истории, мы вообразили, что уже сидим на вершине горы и можем поучать ошибки человечества.
Я убежден, что Бог управляет всей историей, а это означает, что церковь должна пройти все стадии развития человечества вместе с людьми, принимая в событиях участие и разделяя ответственность. Большой бедой наших церквей является непреодолимая разорванность, разобщенность культуры и церкви, наблюдаемая с начала Реформации. Реформаторы были учениками гуманистов и сделали великое дело для очищения церкви от средневековых пережитков, но основным оружием их продолжателей стали отнюдь не книги, а мечи. Крестьянская война потопила в крови непонятые инициативы христианских гуманистов. Профессор Лютер вызывал ненависть у масс, которые требовали простых, непрофессорских решений. Ранее он сам критиковал интеллигента Эразма Роттердамского, но после узнал на себе ужасы народного, бескультурного христианства. Я задаю себе вопрос: не лучше ли для нас, если бы Лютер писал и печатал всю жизнь книги, не бросая зажигательных фраз в народ? Не стоило ли объединиться с Эразмом и заняться просвещением народа, вместо того, чтобы бросить армии разных церквей навстречу друг другу?
Церковь была реформирована, но заплатила за это столетием религиозных войн и разобщенностью с обществом, отчуждением от людей. Средневековая культура была разрушена, но не реформирована. Культура осталась вне церкви и была отдана на откуп «титанам Возрождения» и интеллигенции Нового времени. Оттуда идет прямая линия к Просвещению и Постмодерну, в которых прозвучал приговор «религиозному мракобесию» и была провозглашена свобода общества от церкви. Если церковь ничтоже сумяшеся проводила реформы ценой человеческих жертв, то общество тем смелее взялось за революции без церкви и против церкви. Церковь и общество как части некогда целого средневекового мира стали противоположны друг другу и до сих пор находятся в состоянии войны.
Есть и другая тенденция в истории. Она хорошо видна в истории восточного христианства. Я имею в виду византийский идеал симфонии церкви и государства. Ныне он воплощается в России и остается предметом мечтаний для желающих собрать в одних руках все ветви власти.
Утрату дистанции от мира, растворение церкви в мире ради комфорта и власти, торговлю своими принципами можно вписать в логику экономики. Война и торговля определяют отношения между властью политической и властью церковной. Простые же люди, не имеющие отношения к власти, страдают от «смерти Бога» в современной культуре, и от распятия Бога современными фарисеями.
Пока мы рассматриваем отношения церкви и общества в категориях власти (войны – власти политической, торговли – власти экономической), неравенство не разрешимо; не имеет большого значения, кому власть принадлежит, ибо она Богопротивна и оскверняет ей обладающего.
Сегодня многие церковные служители мечтают иметь те же богатства и полномочия, что и политики. Но не достаточно получать льготы, награды, покровительство от власти, чтобы наконец-то влиять на общество. Нужно изменить стиль мышления и отказаться от власти. «Разделяй и властвуй» — не для христиан, у которых тысячи конфессий, конкурирующих между собой за прихожан. Почему бы не посмотреть на мир в ракурсе духовной культуры, а не власти? Культура может быть общей, а власть нет. Культура по природе духовна, а власть мирская. Но при всем этом церковь занята борьбой за власть, а не преображением культуры.
Конечно, с культурой не все так просто. Мы настолько запустили христианскую культуру, что руки опускаются. Зато в светской культуре за это время произошла огромная инволюция и Богоборчество достигло беспрецедентных успехов.
В своем отношении к миру я замечаю определенную эволюцию. Раньше я часто цитировал фразу «В одной руке Библия, в другой газета». Ныне сторонники «теологии освобождения» в меньшинстве, но их слова звучат как неотвеченный вызов: «Мы остро нуждаемся в обновлении богословского образования, в исследовании проблем, вставших перед нами в последнее десятилетие, Это вопрос о связи между словом Божьим и реальностью. Мы должны держать Библию в одной руке и газету в другой. Газета без Библии лишена смысла, а Библия без газеты бездейственна»[2].
Вместе с тем мир не столько привлекает меня как поле деятельности, сколько пугает как враждебная территория, на которой я вряд ли могу что-либо серьезно изменить. Сейчас, когда растут мои дети, я переживаю не только о своем призвании, но и безопасности в мире завтрашнего дня. Я все больше соглашаюсь с Гоголем, который писал в конце жизни: «Некоторые из нынешних умников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его. Это просто вздор. Опроверженьем такого мнения служат все светские люди, которые толкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываются для света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех»[3].
Учитывая, что церковь занимается властью и мало занимается культурой, это отпугивает от нее ищущих, наиболее творческих и думающих людей. Они приходят в христианство, но не приходят в церковь. Можно смело говорить о нецерковном христианстве, развивая интуиции Д. Бонхеффера об «анонимном христианстве». Как отмечают религиоведы, «Основную конкуренцию православию составляют не другие религии, а бурно растущая категория людей вообще без (конфессиональной принадлежности, «христиан вообще». «Христиане вообще» — это люди с менее определенным, менее четким религиозным мировоззрением, чем приверженцы какой-либо определенной конфессии… Движение, таким образом, идет не к большей определенности,, а к большей неопределенности»[4].
Очевидно, что демократизация общества открыла дорогу к адогматизму религиозного мышления, раскрепостило его. После атеизма пришло не христианство, а некая синкретическая духовность. Корни такой религиозности связываются с протестантизмом, «с господством той формы христианства, которая первой пошла путем религиозной терпимости, толерантности и идейной дедогматизации» [5].
На мой взгляд, анонимное, нецерковное христианство становится реальной альтернативой в мире, где церковь скомпрометировала себя игрой в политику и бизнес. Примет ли церковь этот вызов всерьез, будет ли готова на новую реформацию – вопрос для ее лидеров. Для себя я определился, что буду делать все, что смогу для такого обновления церкви, для развития христианской культуры на дистанции от власти. Я не выбирал мир, в котором я живу, но я выбираю свою позицию в нем – человека культуры, ее адвоката, апологета, проповедника. Если завтра появятся те, кто сможет изменить образ мира, вернуть церковь в общество и преобразить тем самым духовную культуру, я буду считать, что в этом большом деле есть и мой вклад, малозаметный и малопонятный сегодня. Уверен, что все малые усилия, предпринятые вчера и сегодня, завтра суммируются в великом деле реформации.
[1] Борис Вышеславцев. Русский национальный характер // Вопросы философии. – 1995. — №6

[2] «В одной руке – Библия, в другой – газета» // http://religion.ng.ru/facts/2000-07-12/4_ecumenic.html
[3] Гоголь Н.В. Собрание сочинения в 14 т. – М.-Л., 1952. — Т. 8. — С. 248
[4] Филатов С.Б., Фурман Д.Е. Религия и политика в массовом сознании // Социологические исследования. – 1992. — №7. — С. 6
[5] Там же. — С. 8.

Церковь, в которую приятно звать

Я не пастор, но много думаю о различных образах церкви, с интересом изучаю опыт других стран, копаюсь в истории. Численный рост, эффективность организации, целеустремленность служения, миссионерское видение, финансовая состоятельность – все эти характеристики очень важны, и есть достойные примеры того, как их достигать и соединять. Но если попытаться все максимально упростить, то меня больше беспокоит другое. При всем видимой успехе церкви, хочется ли звать в нее людей, настолько ли мы счастливы в своей церкви, что с радостью и неутомимой энергией готовы приглашать всех людей присоединиться к нам? Коль церковь существует для людей, то недостаточно того, что самим верующим в ней комфортно, главный вопрос – интересна ли она обществу, открыта ли для него, настроена ли на нужды и вопросы людей. Важно услышать основные претензии людей к евангельской церкви, для того, чтобы учесть их и попытаться ответить на них: протестантские церкви рассчитаны на примитивных, малообразованных, некультурных людей; протестанты не стали национальной церковью и представляют интересы Запада; церкви завышают планку требований к людям, в общинах господствует дух подозрительности и осуждения, вместо этики любви и свободы царствует этика закона и наказания; евангельские общины страдают манией исключительности и не дружат с другими конфессиями.
Недавно редактор официального баптистского сайта написала мне, что «христиан не должны контролировать ожидания общества, они могут быть самыми причудливыми». Согласен, что ожидания могут быть причудливыми и попадать под манипуляцию и контроль не стоит. Но не оправдываемся ли мы этими надуманными «причудливыми ожиданиями», при этом уходя от вполне естественных вопросов общества и ответственности перед ним. Если мы говорим, что служим людям, то почему не готовы даже выслушать их? Может быть потому, что, соглашаясь с внешней критикой, не можем ничего изменить? Я скажу честно, меня многое тяготит в традиционной евангельской церкви – авторитарное управление общиной, подавленность личности, низкий уровень проповеди, показное благочестие; могу только представить, насколько все это «дико» для постороннего человека.
Можно несколько перефразировать «золотое правило» применительно к церкви: выбирай такую церковь, которую ты мог бы рекомендовать другим людям; будь таким христианином, каким захотели бы стать твои дети; будь настолько святым, чтобы твоя «святость» не стала осуждением для других.
Сегодня мы все еще расхлебываем советское наследие и собственные сектантские комплексы. Мы на переправе, на мосту, на переходе. К чему? Что мы видим в будущем, влияем ли мы на него, есть ли у нас видение, которое движет нами и вдохновляет нас? Какой я вижу церковь завтрашнего дня?
Прежде всего, это «церковь для всех», т.е. церковь, в которой никому не тесно. В этой церкви интересно интеллектуалу и все понятно простолюдину. Здесь реализуется христианский универсализм, о котором так сильно сказал апостол Павел: «Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых законы; Для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9:19-22).
В евангельской церкви не чувствуются себя неловко «люди с улицы», случайно зашедшие в храм. Служение рассчитано не на самих верующих, но на всех людей. Здесь говорят не на религиозном диалекте, но на «общем языке» (именно таким был язык Нового Завета). Здесь не нужно ничего знать о специальных ритуалах и религиозных практиках, чтобы встретиться с Богом и почувствовать себя дома. Открытое сердце, искреннее обращение к Богу, сокрушение своего грешного «я» — и никаких дополнительных условиях.
Живая церковь — это «церковь без стен». Христос определил призвание христиан быть «светом мира», но они часто закрывались в четырех стенах «из страха перед иудеями». Нам знакомо и понятно чувство страха перед внешним миром, который «лежит во зле». Нам знакомо и чувство домашнего комфорта и безопасности, которое нас охватывает в церкви. Вместе с тем, церковь, которая служит сама себе и закрывается от общества, отрекается от своего призвания. Никто не запрещается нам создавать клубы по интересам. Но если уж мы названы церковью, то наш удел быть в гуще событий, чтобы там выразить свое христианство в прямом участии и слове надежды.
Желанная церковь – община, в которой дышится легко, в которой нет места манипуляциям над людьми, в которой каждый может быть собой. Я много думал об известной фразе «Каждый баптист миссионер» и что-то настораживало меня в этом, казалось бы, зажигательном девизе. Если быть миссионером значит выражать свою веру, то это естественно как дважды два четыре – веру не скроешь, всегда будешь говорить о своих ценностях и принципах, особенно там, где возникнет конфликт с другими мировоззрениями. Но если это обязаловка пополнять члены баптистской организации, затягивая людей в церковь чуть ли не насильно, то это не для всех (напрашивается и следующий вопрос – насколько это вообще соответствует евангельской модели миссии). Должны быть миссионеры, но должны быть и педагоги, ученые, писатели, врачи, чиновники, рабочие, которые будут «просто христианами» или миссионерами на своем месте.
Церковь состоит из разных социальных и культурных групп, не подавляя их разностей. Но при этом сохраняется семейственность, чувство общности и родства. Здесь нет клира и мира. Евангельская церковь не зависит полностью от пастора, в ней на практике реализуется принцип всеобщего священства. «Каков поп, таков приход» — пословица верная, но не на все сто. Потому что община сама выбирает своего попа и образ своего служения.
Евангельская церковь проповедует не христианство, а Христа. Всегда кажется, что собственное представление о Христе самое правильное, однако не стоит путать его (представление) с Христом, икону с живой личностью. Церковь, принадлежность к которой приятно признавать, не будет замечена в критике других церквей. Она снисходительна к церковным болезням других конфессий, потому что знает, что и сама не идеальна. Здесь те же люди с грешной природой. Потому не может быть претензий на исключительность и высокомерия по отношению к другим. Когда митрополита Антония (Сурожского) спросили, как он может проповедовать у протестантов и не конфликтовать с ними, он ответил: «Все очень просто – я проповедую не православие, а Христа». Я мечтаю, чтобы протестантских проповедников так же приглашали в православные храмы, и они проповедовали там не свое понимание христианства, а живого Христа. Да и в наших церквях люди не насытятся информацией о ересях и изобличением новых грехов. Учение о любящем Христе и благодати должно быть снова поставлено во главу угла жизни и служения церкви. Чем более «безблагодатной» становится церковь, тем более она фокусируется на чужих ошибках и проступках. Филипп Янси хорошо рассказал о безблагодатности традиционных протестантских церквей. Советую читать не «Откуда все это появилось» наших прославленных борцов с православием, а «Что удивительного в благодати» простого парня Филиппа.
Я завершаю свои краткие размышления о церкви, куда хочется спешить и куда приятно звать, с предчувствием большого будущего, которое откроет для нас Бог. Оно будет связано с нашим глубоким покаянием в формализме и безблагодатности, которые оттолкнули тысячи людей от церкви. Оно будет связано с обновлением церкви, ее новой реформацией. И, конечно же, это будущее принесет пробуждение среди нашего народа. Когда церковь приготовит себя, приведет в порядок, чтобы принимать людей и служить им, званые заполнят свои места.

ПАНДЕМИЯ ХАМСТВА

Мутируют вирусы, и это страшно, смертельно опасно для здоровья человека. Но куда страшнее тот очевидный факт последнего времени, что мутируют люди, сознательно или безрассудно изменяя собственную природу.
Ученые много говорят о вирулентности гриппа – птичьего, свиного… Вирулентность – способность быстро распространяться, заражая все новые объекты и сферы. Вирус подстраивается под ситуацию и находит слабые места, через которые можно проникнуть в организм и подавить все защитные механизм. Примечательно, что вирулентность – количественный признак, поэтому количество возбудителей можно измерить и оценить степень опасности.
Менее заметна и измерима «вирулентность зла», о которой предупреждал Жан Бодрийяр. Философ заговорил о новых формах Зла, в которых оно выходит на поверхность: «все современные средства массовой информации сами обладают вирусной силой и их вирулентность заразительна общественной жизни; «СПИД, терроризм, экономический крах, электронные вирусы овладели коллективным воображением» (Бодрийяр Ж. Прозрачность зла). По Бодрийяру все эти вирусы сопротивляются системе, организованному порядку. Согласен, это дело нужное, тоталитарное устройство общества и культуры провоцирует бунт и хаос как способ уравновешивания и высвобождения. Но что если вирус мутирует настолько, что обращается против самой жизни – «почему есть нечто, а не ничто»? Не стоит ли за всеми вирусами, имеющими в подавляющем большинстве случаев социальную подоплеку, метафизический бунт против естественного закона, Богом созданного мира? Когда образ и подобие Бога деконструируется, разлагается, когда мир делается настолько неузнаваемым в своей заразной болезни, что становится почти реальным исполнение заветного желания бунтующего человекоубийцы «мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот станет всем». Подобное говорит черт Ивану Карамазову: «Раз человечество отречется поголовно от Бога, то наступит все новое».
Гораздо раньше, чем болезнетворные вирусы сведут человечество в могилу, «вирулентность зла» сведет человека с ума, когда «естественное заменят противоестественным». Такое неадекватное поведение человека можно считать метафизическим хамством, когда нарочно и цинично ругается все высокое и Божественное и, напротив, превозносится низкое и животное. Воцарившееся вместо живой веры мещанство, мещанство человека без Бога есть хамство, по словам Дмитрия Мережковского.
Хамство – когда не просто становятся геем, но показывают это перед всеми как высшую норму; когда ругаются матом не приглушая голос; когда высшие чиновники врут и не опускают глаз; когда вымирающие нации с холопской ментальностью норовят показать всему миру «кузькину мать».
Среди хамского большинства трудно верится в возможность перемен. Пандемия хамства имеет апокалиптический характер и готовит антихристов приход. По Мережковскому «Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос». «Утешайтесь этой надеждою»

Как на войне

Здоровье постсоветского общества пугает куда больше, чем глобальный экономический кризис. Здесь уж кризис настоящий, в его буквальном значении – переломный момент, ситуация на грани жизни и смерти. К сожалению, наблюдения не внушают оптимизма – пациент скорее мертв, чем жив.
О столь плачевном положении вещей (да не вещей, а самих людей!) мало кто рискует говорить, не очень благодарное дело поднимать столь больную тему. Недавно моя жена гуляла с детьми на детской площадке и сделала замечание подросткам, которые бурно веселились и грязно ругались. Старушка, сидящая с внучкой рядом, вступилась за молодежь: «Чего вы их ругаете? Ведь ваши дети подрастут и станут такими же!». Нет слов. Мы не хотим, чтобы наши дети росли в плохих компаниях и привыкали к рискованным удовольствиям. Но, увы, большинство наших подрастающих соотечественников предпочитает не жить, а весело и бездумно убивать себя. Угроза национальной безопасности — не столько стихийные болезни, внезапные напасти, такие как птичий или свиной грипп, сколько выбранный самим же человеком нездоровый образ жизни, безволие, депрессии, лень, вредные привычки.
Украина и Россия впереди планеты всей по уровню потребления алкоголя на душу, по подростковому алкоголизму, по темпам развития ВИЧ, по вымиранию населения. Мы живем в практически боевых условиях. Боевая готовность должна быть повышена до высшего уровня. Однако проблема в том, что тревогу бить некому. Вменяемых, здоровых, и при этом ответственных людей осталось всего ничего. Я уверен, что христиане должны быть в их числе.
Что может преложить христианство обществу? Целостную заботу о человеке — его теле, душе, духе. Очень трудно сразу заговорить с молодежью о высоких материях. Но можно через физическое здоровье приблизить его к пониманию духовных истин, последовательно и ненавязчиво исцеляя всю личность человека. «В здоровом теле — здоровый дух». Эта максима древних не всегда справедлива, но хороша как пожелание. Здоровье тела — не достаточное, но все же необходимое условие для здоровья души.
«Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы — нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным», — писал за две тысячи лет апостол Павел, прошедший спортивной ходьбой тысячи километров, избороздивший все Средиземноморье.
Древние греки считали спорт разновидностью агонистики — состязательности, конкуренции, «естественного отбора». В христианстве тоже есть момент агонистики, но состязание проходит уже не ради доказательства своего превосходства, но для лучшего выполнения Божьего поручения.
Для верующего человека, как и для спортсмена, жизнь фокусируется на цели, на достижении все более высокого результата ценой смирения и совершенствования себя. Самопознание, работа над собой, самообладание — ступеньки по преобразованию себя, когда слабости не оправдываются, а постепенно преодолеваются. Я помню, каким неприятным открытием для меня стал тот факт, что я не умел подтянуться на перекладине перед всем классом. Через два года после изнурительных тренировок я овладел перекладиной и занял первое место в городе. Здоровый образ жизни, физкультура, спорт воспитывают не только тело, но и душу, характер личности, целеустремленность.
. «Если вдруг оказался друг и не друг, и не враг, а так; если сразу не разберешь, плох он или хорош, — парня в горы бери, рискни, не бросай одного его, пусть он в связке одной с тобой, там поймешь, кто такой», — Владимир Высоцкий стремился ввысь, звал туда других, зная по себе, как очищается тело и дух в здоровом состязании. Увы, сам Владимир Семенович преждевременно сошел с дистанции. Многих моих одноклассников уже нет в живых. Народ гибнет как на войне. Эта война самая страшная, потому что самоубийственная. Ко всем верующим в Бога и любящим ближних звучит призыв: «Спасай взятых на смерь, и неужели откажешься от убреченных на убиение?».

О доказательствах любви

…Но Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками (Рим. 5:8).

Очень трудно строить аналогии между любовью человеческой и Божьей, но другого нам не дано, это самое высокое чувство, позволяющее выйти за свои пределы и соприкоснуться с Богом. Мы знаем по себе, как трудно, почти невозможно любить, но Бог вдруг открывает нам эту возможность Своим примером.
Меня очень восхищает краткое слово «НО» в этом стихе апостольского письма к Римлянам. До тех пор говорилось, что по-человечески жертвенная любовь к какому-то «немощному», «нечестивому» практически не реальна. Сам апостол из своего многолетнего опыта говорит: «Едва ли…» (Рим. 5:8). И мы печально соглашаемся с этим, ибо знаем, как нас раздражает несовершенство другого человека, как одна соринка в глазе ближнего может вывести нас из себя. Понимаем и другую сторону, что так же кто-то не можем любить нас, с нашим скверным характером, завышенной самооценкой, необоснованными претензиями ко всем. «Едва ли» возможна любовь. И все тут рушится в пропасть непреодолимую. А потом вдруг звучит «НО». И это «но» приходит не от нас, у нас нет сил для этого. Сам Бог полюбил нас, подарил нам любовь. Однажды Бог сказал мне: «Едва ли в тебе можно найти что-либо достойное любви. Но Я люблю тебя не за то, что у тебя есть. Наоборот, все, что у тебя есть и будет, — благодаря Моей любви». Так же и мы можем проверить и доказать свою любовь к другому человеку: «Я люблю тебя не потому, что ты для меня самая красивая, самая добрая, самая умная. Ты самая лучшая, потому я люблю тебя». Наверное, на свете только любовь не нужно доказывать. Даже если она кажется, она обладает реальной силой. Можно доказать, что ее не должно быть, что она невозможна. Но сердце без слов все это опровергает. Любовь доказывает себя сама. Любовь – основа себя. Она ни на чем не строится, ничем не подтверждается, ничем не обусловлена, ни от чего не зависит. Она в начале всего.
А вот когда любовь возникла и утвердилась, когда произошла встреча любящих, они одаряют друг друга, выражают свои чувства в поступках, словах, взглядах. Это можно назвать не доказательством, а подтверждением любви. Апостол Павел говорит в следующем стихе своего письма (Рим. 5:9) многообещающие слова — «тем более». Если уж Бог нас полюбил грешниками, если уж мы полюбили своего избранного человека «просто так», «ни за что», «самого по себе», то «ТЕМ БОЛЕЕ» будем любить, радоваться, наслаждаться, когда нам ответят взаимностью, когда мы окажемся вместе, когда настанет новая жизнь и двое станут одним.

До сих пор еще в начале

Удивительно, но при тысячелетней истории наше христианство все еще «только начинается». Я раньше воспринимал с оптимизмом эту знаменитую фразу о. Александра Меня. А сейчас думаю, не диагноз ли это. Ничему не учимся, историю не понимаем, не живем в ней, а существуем в топтании на месте, в блуждании по кругу старых и не решаемых проблем. «Видно бес нас водит и кружит по сторонам». О чем это Пушкин — не о России ли? Той России, которая все не может определиться не только между Европой и Азией, но, что гораздо важнее, между христианством и язычеством, византизмом и живой евангельской верой, рабством и ответственной свободой.
Сегодня трубят о возрождении верноподданных государству церквей – и православных, и евангельских христиан. А народ обходит стороной эти церкви. Новый патриарх клянется защищать «внешние канонические границы», но соседи-славяне не очень этому рады, Москва для них чужая столица, а Русская православная церковь – пережиток российской империи. Кричат о России для русских, а самих русских становится все меньше. Нет, никто не нападает на нас, не на войне погибают наши ребята. Сами себя убивают наркотиками и алкоголем, не забывая при этом бить себя в грудь от национальной гордости. Правдивые слова о реальном положении дел в церкви и обществе сказал в 1974 г. Е.В. Барабанов, к сожалению, мало кому известный автор: «Несмотря на эту явную, не оставляющую никаких сомнений покорность Церкви государству, даже люди, далекие от христианства, ждут от нее какого-то общего обновления. Они хотят видеть в русской Церкви ту действенную силу, которая способна противопоставить лживой идеологической казенщине подлинные духовные ценности, утвердить нравственные принципы, напоить «водой живой». Люди, близко знающие церковную жизнь, обычно смотрят менее оптимистически. Они изнутри пережили все те страшные недуги и тупики современной церковной действительности и потому полагают, что Церковь только тогда сможет воздействовать на наше общество, когда оно само, став достаточно свободным и демократичным, освободит и Церковь от наложенных на нее государственно-политических пут. Не будем пока обсуждать, какая из этих точек зрения более соответствует реальности. Несомненно, правы те, кто видят в христианстве утверждение безусловной правды о человеке и человеческом обществе. Только на основании этой высшей правды и возможно отстаивать исключительную ценность человека, ценность его жизни и его творчества. Только в христианстве — глубочайший смысл общественной жизни, культуры и хозяйства» (Е.В. Барабанов. Раскол Церкви и мира // Из-под глыб. – М., 1974). Статья вышла в сборнике «Из-под глыб», который собрал А.И. Солженицын, и оказалась пророческой. Но что изменилось с тех пор? Услышан ли автор, восприняты ли его идеи? Ведь на казенном христианстве не построишь «единую» и «справедливую» Россию. А живая вера и ныне не в почете. Вот и выходит, что мы все еще в начале своей христианской истории.

На чем не стоит экономить

Хорошо и плохо, когда денег много. Хорошо, потому что на все хватает. Плохо, потому что привыкаешь тратить бездумно, на вещи не совсем нужные и на дела совсем не нужные. Когда же денег становится меньше и на все уже не хватает, люди поневоле начинают переоценку – отказываются от второстепенного, роскоши, непотребства. Кризис оказывается «моментом истины» для человека, в котором выясняются настоящие ценности и принципы, очищается ядро, суть личности.
Многие делают для себя страшные открытия. Так в ходу страшный анекдот о разговоре ребенка с отцом, потерявшим работу: «Папа, может, ты теперь будешь меньше пить?», «Нет, сынок, это ты теперь будешь меньше есть». Это отнюдь не смешно, имеем страшный диагноз: большинство готово экономить на самом «святом» и любимом, лишь бы только не менять привычный образ жизни.
Согласно опросам общественного мнения, 75% россиян начинают экономить на продуктах и предметах первой необходимости. А вот на сигаретах стали экономить лишь 21% граждан, на алкоголе — около 30%. Получается, что люди продуманно экономят на здоровье, на семье, на добрых и нужных вещах, и по-прежнему «тупо» тратятся на вредные и порочные удовольствия, т.е. в отношении себя экономить не хочется, калькуляция сбоит. Имея в виду это странное свойство человеческой природы, мой знакомый, едва получает в руки зарплату, сразу же раздает милостыню, жертвует в церковь, помогает родным, а уж потом думает о том, как можно приятно потратить остаток. Уместно сказать, что этот остаток, на счастье, такой минимальный, что его при всем желании не хватит на наркотики, ночной клуб, Мальдивы.., разве что на газеты и пару книжек.
Кризис – хорошая возможность упорядочить свои расходы, подчинить их определенным ценностям, распределить в соответствии с приоритетами. Во что мы верим, в чем видим смысл жизни — это определяет структуру наших расходов.
Славяне всегда хвастались широтой души, отзывчивостью, щедростью. Но почему-то самой жертвенной нацией стали американцы. При нашей доброте душевной мы смирились и даже не печалимся, что на улицах живут тысячи бомжей и беспризорных.
Сегодня на первых полосах столичных газет говорят о смерти благотворительности в России. Олигархи и чиновники, бизнесмены и филантропы отказываются от «лишних» расходов и приберегают деньги на черный день, в резервы, на покупку золота. Кажется, что экономить на «дальнем» инвалиде или сироте более правильно, чем на своих «ближних» интересах. Обитателям столицы не понятны беды простых людей из российской глубинки. Добропорядочные и благополучные господа не знают и не хотят знать страшную реальность голодающего, и при этом не понятно за какие деньги спивающегося общества. Несколько наивно об этом писал Гоголь: «Эти несчастия и ужасы, производимые голодом, далеки от нас; они совершаются внутри провинций, они не перед нашими глазами, — вот разгадка и объяснение всего! Тот же самый, кто заплатил…сто рублей за кресло в театре, продал бы свое последнее имущество, если бы довелось ему быть свидетелем на деле хотя одной из тех ужасных картин голода, перед которыми ничто всякие страхи и ужасы, выставляемые в мелодрамах» (Гоголь Н.В. Из письма к А. О. С……ой, 1844). Увы, знание о нужде более не пробуждает сочувствия.
Прагматизм овладел не только теми, кто не дает, сохраняя себе на всяк случай, но и теми, кто дает ради чувства удовлетворения, ради самоутверждения, а то и просто для «отмазки», чтобы отстали, не «мазолили» глаза, не «давили» на нервы.
Упомянутый Гоголь уверял христиан-филантропов, что помощь в виде одних денег «ровно ничего не будет значить и не обратится в добро. Если вы не обдумали прежде в собственной голове всего положения того человека, которому хотите помочь, и не принесли с собой ему наученья, как отныне следует вести ему свою жизнь, он не получит большого добра от вашей помощи… Объясните ему истинное значение несчастья, чтобы он видел, что оно послано ему затем, дабы он изменил прежнее житие свое, дабы отныне он стал уже не прежний, но как бы другой человек и вещественно, и нравственно».
Бросив рубль нищему, и машинально продолжив свой путь, мы тоже «экономим» – время, нервы, эмоции. Хотя, быть может, стоит потратить себя на лишнюю мысль, хоть слабое чувство, едва шевельнувшуюся совесть, увидев голодные и жалобные глаза. Любой добрый поступок связан с отдачей, жертвой, сознательной тратой себя. И все же эта отдача прекрасна. Никогда нельзя экономить на добродетели, на милосердии. Ведь это нужно не только просящему, но и дающему. Жертва смягчает сердце, пробуждает добрые чувства, воспитывает характер.
Есть и другая «выгода» добродетели. Бог, Который всегда на стороне сирот и вдов, т.е. нуждающихся в помощи и опеке, возмещает расходы добродетелей. Бог как бы гарантирует успешность инвестиций в добрые дела, избыток в жизни дающего. Интересно, что корень индоевропейского слова Бог связан с представлениями об изобилии, полноте. В санскрите bhagas — благосостояние, изобилие, счастье, податель. Отсюда Бог — наделенный всем, обладающий полнотой бытия, все в себе содержащий, все объемлющий. В русском языке это значение видно в словах бог-ат (имеет все) и у-бог (не имеет).
Получается, что по настоящему богат тот, кто живет для Бога и делится с убогим. Евангелист Лука (12:21) называет безумным богача, который радовался большим запасам, но неожиданно умер, не воспользовавшись ими, и делает вывод: «Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет». А Матфей предсказывает, что в конце времен Бог будет судить тех, кто не помогал бедным, больным, обиженным. Сам Бог представляется в образе убогого и испытывает человека, доброту его сердца. Религиозные люди, спешающие в храм, но прошедшие мимо нуждающегося бедняка, могут услышать: «Так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне» (Мтф. 25:45).
Вопрос на чем стоит или не стоит экономить предполагает вопрос более важный – для чего, для кого стоит экономить? Я уверен, что стоит ограничивать себя ради послушания Богу и любви к человеку. Если в моем сердце кроме эгоистичного «Я» есть место и другому человеку, если кроме своих желаний я не разучился слышать также голос совести, если Божьи заповеди важнее соображений выгоды, сам Бог воздаст за каждый добрый поступок и будет моим благодетелем в трудный час.