Специально для Крым.Реалии, рубрика «Мнение»
http://ru.krymr.com
Свой первый преподавательский год я отработал в Донецком институте железнодорожного транспорта. Для меня это был больше чем институт, это был символ – связи, движения, «путей сообщения». Если есть такой институт, значит, из этого города можно куда-то уехать, значит, мы не отрезаны от большого мира, значит, мы есть на картах. Я хорошо помню, как завкафедры время от времени просил: «Михаил Николаевич, скажи что-нибудь о поездах». И я вспоминал что-то пелевинское, вроде этого: «Но в нас горит еще желанье, к нему уходят поезда. И мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда».
Поезда не уходят. Но сознанье мчится, точнее мечется между этими городами; между городами, которые для Украины последних лет стали главными болевыми точками, конфликт между которыми привел к войне, но так и не закончился.
Сообщение между городами прервано. Железнодорожный вокзал Донецка пустой, хотя Институт железнодорожного транспорта работает. Аэропорт имени Прокофьева уничтожен, его нет, хотя в новостях «аэропорт» постоянно звучит.
Кто бы ты ни был, с какой бы стороны ни ехал-шел, хоть раз да почувствуешь себя чужим
Остается архаика обычных дорог – долгих, разбитых, опасных. С двух сторон – блокпосты. Кто бы ты ни был, с какой бы стороны ни ехал-шел, хоть раз да почувствуешь себя чужим.
Города разделяет линия фронта, страха и ненависти. Разделяет мифология, история, религия, культура.
Оба города еще недавно были советскими, но сегодня идут по разным траекториям. Киев вспоминает о себе как о сакральном месте, как о «втором Иерусалиме». Донецк закрывается в попытке сохранить свое советское лицо с опорой на русский язык и русское православие. У Киева есть историческая глубина. У Донецка – пустые, выпотрошенные шахты. Маршруты печерских пещер и шахтных тоннелей не пересекаются. Монахи и Добрый Шубин никогда не встречались. Одни ищут Бога, другие – уголь. Что-то важное в этом сравнении есть, но не все так просто. Как сказал мне недавно один уважаемый священник УПЦ, «я в Лавру больше ни ногой, она давно уже не святая». Так что так: можно в поисках угля встретиться с Богом (во всех смыслах), а в святых пещерах можно обложиться золотом.
Видимо, Киев это понимает, поэтому копает глубже самых дальних пещер. И прообраз Иерусалима здесь не случаен, он помогает уйти вглубь от своего советского прошлого и любого другого однозначно гомогенного прошлого к цветущему многообразию, мирному соприсутствию, диалогу эпох и культур.
Донецку сложнее. Массовое производство сформировало особую советскую общинность, однотипность культуры, групповую и региональную закрытость. Незначительные вкрапления диссидентской культуры мало что меняли.
Донетчане смотрят на киевлян без страха, но с завистью и рессентиментом. Они привыкли бороться за выживание: «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано», – поэтому не могут понять, как «лохи» могут жить мирно, спокойно и сыто. Как выражаются некоторые, «это же город непуганных идиотов». Еще имеет место пролетарская обида за свою необразованность и неокультуренность, географическую периферийность и культурную маргинальность.
Тяжелый труд, тонкий культурный слой, концентрация пролетариата, сложная криминогенная обстановка, обезображенная природа, однотипная застройка – все это создавало ощущение не святого и светлого града, а места адского
Впрочем, в отличие от Киева, Донецк акцентировал не культурную, а социальную доминанту. Тяжелый труд, тонкий культурный слой, концентрация пролетариата, сложная криминогенная обстановка, обезображенная природа, однотипная застройка – все это создавало ощущение не святого и светлого града, а места адского. Свой славный шахтерский труд здесь называли «адским», свои условия жизни – «адскими». Так же называли мертвые горы – терриконы, окружавшие города и поселки. Здесь можно было работать и зарабатывать, но жить было сложно, а одному – и вовсе нельзя. Человек мог выжить только в стае. И отношения человека с городом строились именно так – город не принимал одиночек, диссидентов и просто других. Город ловил человека будто в каменный мешок, окружал его одинаковостью лиц и домов, травил его угольной пылью и накрывал сверху серым-серым небом. Город был всегда сильнее любого одного, но боялся многих. В событиях 2014 года мы видели восстание людей против города, против развития, против будущего. Советские люди все еще способны опрокинуть свой город назад. Когда они сбиваются в массу, городу угрожает опасность, улицы тонут в толпе, символы ниспровергаются, твердыни падают, камни в испуге кричат. Донецк-2014, приодетый по-современному, обустроенный и украшенный олигархами, провалился в историческую бездну. Из шахтных провалов вышли духи советского прошлого, тени палачей и стукачей разбрелись по широким проспектам.
Я был в Донецке в конце декабря 2014 года. Спасала моя старая донецкая прописка – едва ли не последняя связующая нить, по которой, как тогда думалось, я мог еще вернуться. Было странное чувство, что город погрузился в ад, на самое дно нашего многослойного мира. Та же география, но другой воздух, другие лица, другие слова. Казалось, что город переместился в иную систему координат, в некий призрачный мир.
Я понял, что в мой Донецк мне уже не вернуться. И с этим придется жить – с чувством, что часть тебя осталась там; что твой родной университет и твоя родная церковь – там, скорее в небытии, чем в бытии; что инфернальные силы прошлого всегда наступают на пятки; что донецкие тени живут и преследуют, удлиняются и тянутся в Киев.
Я заговорил об аде, призраках, тенях, потому что это оказалось реальным. «Добро пожаловать в ад», – пишут на стенах домов, бетонных блоках и плакатах. И это многим больше, чем устрашающая надпись, это форма исповедания веры. И этот ад – не дантовский, но советский.
Советское прошлое живет в названиях донецких улиц и площадей. Здесь мало проспекта Ильича, здесь еще и Ленинский есть. Чтобы никто не сомневался, что Ленин всегда живой и Ленин всегда с тобой.
Киев боится Донецка, потому что в нем материализовались все ужасы общего прошлого
Ленин стоит на главной площади и собирает вокруг себя толпы поклонников «русского мира». Его жизнь продлевают его поклонники. Уже умершие продолжают жить и отравлять своим тленом жизнь живых. Мы никогда раньше не думали о таком зомбосценарии, но в постсоциалистических городах он реализуется давным-давно. Мертвые живут, живые существуют. Есть только одно место, где мертвые живут, мучаются и мучают. Это место называется ад. Он призрачен, но реален. Как реально наше общее советское прошлое. И потому Киев боится Донецка, потому что в нем материализовались все ужасы общего прошлого. А еще потому, что это общее адское прошлое скрывается не только в шахтах Донецка, но и в пещерах Печерских холмов.
Замыкая круг мысли, хочу закончить пелевинским, почти донецким, из «Чапаева и пустоты»:
«Делать вид, что сомневаешься в реальности мира, – самая малодушная форма ухода от этой самой реальности. Полное убожество, если хотите знать. Несмотря на свою кажущуюся абсурдность, жестокость и бессмысленность, этот мир все же существует, не так ли? Существует со всеми проблемами, которые в нем есть?
Я промолчал.
– Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не принимаете и Творца.
– Я не очень понимаю, что такое «духовность», – сказал я. – А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
– Вот как?
– Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином.
– Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы сбежали?».
Я очень надеюсь, что мы больше не будем недооценивать реальность зла, каким бы призрачным оно не казалось. Я очень надеюсь, что у нас хватит заброшенных шахт, чтобы схоронить там всех наших призраков. Я очень надеюсь, что Донецк распрощается с Лениным и закроет этот канал связи с адом. Я очень надеюсь, что из Киева в Донецк и из Донецка в Киев вновь пойдут поезда, и ехать в них будут живые и добрые люди – навстречу друг другу и своему общему будущему.
***
Одним из способов гуманизации советской и постсоветской действительности была и остается философия
И последнее: одним из способов гуманизации советской и постсоветской действительности была и остается философия. Философы своим трудом и творчеством очеловечивают и обживают мир заводов, шахт и терриконов, прививают на этой пыльной земле ростки иного будущего. В этом плане знаменательны две книги – «Метафизика Донецка» (2012) и «Философы Донбасса» (2014), подготовленные донецкими философами и религиоведами, продолжающими упорную борьбу за правдивое прошлое и свободное будущее своего города и края. Странно, что киевские философы об этих изданиях высокомерно промолчали, а ведь дискуссии вокруг подобных изданий могли бы сблизить философские сообщества. Совместные усилия киевских и донецких философов вряд ли смогут остановить войну, но вполне могут сделать свой важный вклад в будущее, в жизнь после войны, предложив свои образы Донецка, в которых найдется место и для Василия Стуса, и для Сергей Крымского. Не нужно ждать, пока пойдут поезда, бабочки сознанья свободны взлетать и сейчас.
Михаил Черенков, доктор философских наук, профессор Украинского католического университета
