Разговор о
протестантизме следует начинать с признания очевидного факта: христианство дано
нам в разделенном виде, дано в сумме трех разных конфессий, одна из которых –
протестантизм. Если условное разделение на католиков и православных произошло в
веке XI, то протестанты отделились в веке XVI. Можно говорить, что они довольно
молодые и незрелые, но в истории все это относительно.

Итак, протестантизм
наряду с католицизмом и православием представляет христианство. Мы не знаем,
почему так, почему христианство оказалось разделенным, но знаем, что все три
названные конфессии не обладают всей его полнотой, лишь частью.

В этом смысле
протестантизм должен восприниматься и пониматься как данность, как неоспоримый
факт. Взятый как феномен он есть, как мы бы к нему не относились. Причем он
есть не столько как отклонение, ересь, раскол, профанация, сколько как явление,
проявление церкви и ее веры в новых исторических условиях, новой эпохе.

Протестантизм как
конфессиональное течение оформляется уже в XVI веке, хотя его развитие и
отпочкование новых движений продолжается и по сей день. Так что не только
указанное столетие, но и все Новое время проходит под знаком протестантизма.

Протестантизм – это
течение или движение (у которых множество ответвлений), широкое и
разнообразное. Но связан он с определенной исторической точкой. Она довольно
условна, но помогает локализовать основные события, определившие возникновение
и развитие протестантизма. Речь идет о 31 октября 1517 года, когда Мартин Лютер
обнародовал в Виттенберге свои 95 тезисов.

Монах-августинец (он не
только усиленно изучал Августина, но и носил его имя), он же профессор университета,
выступил с критикой папства и его установлений, требуя проверить их на
соответствие библейским истинам. В частности он оспорил папскую буллу об
отпущении грехов через продажу индульгенций (настоящей целью которых было не
спасение дущ, а сбор средств для содержания церквей и строительства храма св.
Петра). После того как на Лепцигском диспуте (1519) Лютер публично
выразил сомнение в непогрешимости папы, он был предан анафеме. Впрочем, это
лишь усилило его популярность. Он демонстративно сжигает папскую буллу (прямо в
университете) и обращается к “христианскому дворянству немецкой нации” с
призывом к особождению от папской власти.

В
1521  году был осужден на Вормсском
рейхстаге, но отказался отречься: “Я отвечу прямо и просто. Если я не буду
убежден свидетельствами Священного Писания и ясными доводами разума — ибо
я не признаю авторитета ни пап, ни соборов, поскольку они противоречат друг
другу, — совесть моя Словом Божьим связана. Я не могу и не хочу ни от чего
отрекаться, потому что нехорошо и небезопасно поступать против совести. Бог да
поможет мне. Аминь». Здесь же он якобы сказал свои легендарные слова «На сём
стою и не могу иначе».

В жизни
Лютера было много ярких событий, но именно 1517 год стал тем “триггером”,
который запустил реформационные процессы. У Реформации была своя предыстория, в
которой отведено почетное место оксфордскому профессору Джону Виклифу и ректору
Пражского университета Яну Гусу. Имели место и средневековые проекты реформ.
Наконец, у Лютера было немало конкурентов-реформаторов, таких как Ульрих
Цвингли и Жан Кальвин. И все же 1517 год стал точкой отсчета, началом
Реформации.

Можно
сказать, что в жизни и текстах Лютера воплотились мечты многих известных и
неизвестных реформаторов-предшественников. Он был не столько оригинальным,
сколько мужественным. Он не так много знал, как чувствовал. Он не так заботился
о продолжении традиции, как о добрых переменах.

Он
выразил то, о чем думали князья и бюргеры — что история может быть другой, что
народы могут  жить иначе, что именно
обновленное христианство – условие обновления общества. Пафос церковных реформ
сочетался с чаяниями культурных и политических элит. Речь шла о поиске новых
форм и смыслов религии, жизни, труда, управления, искусства. Даже больше – о
новой картине мира, в которой религия была бы источником надежды, вдохновения,
творчества.

Если бы
не удалось реформировать церковь, средневековье продолжалось бы вечно.

Протестантизм
стал новым образом церкви, той ее частью, которая соответствовала духу и
потребностям новой эпохи – критикуя, исправляя, направляя. В этом смысле
протестантизм должен быть понят именно как исторический феномен, который
открывает нам многое не только об обществе Нового времени, но также о церкви в
целом, которая, как оказывается, может быть разной. Вполне возможно допускать,
что католицизм и православие соответствовали традиционному типу общества, в то
время как протестантизм стал актуальной формой христианства для общества
посттрадиционного.

И здесь
возникает вопрос. А не ограничивается ли тогда протестантизм своей эпохой – для
1517 года новой, а для 2017 совсем не новой? Что останется от протестантизма,
когда дух капитализм выветрится? Что будет дальше, если три христианские
конфессии уже заняли свое место в истории, а она все никак не кончается и
требует все нового? Будет ли продолжаться отпочкование на древнем и великом
христианском древе? Или же величайшим чудом последнего времени станет примирение
и единение конфессий?

Рождество – праздник для всех. И для ученых
астрономов-волхвов, и для обычных пастухов. И для тех, кто что-то понимает, и
для тех, кто слушает сердцем.

 “Не бойтесь! Я несу
вам радостную весть – великую радость для всего народа. Сегодня в городе
Давидовом родился ваш Спаситель” (Лук. 2:10-11), — обращается светлый ангел к
темным пастухам.

Простые люди оказывают в центре событий – “вам
радостную весть”, “родился ваш Спаситель”.

Пастухи были бедными, но не жадными, они поделились
информацией с другими. Ведь эта Радостная Весть не только для них, но и  “для всего народа”.

Пастухи стали первыми вестниками этой радости – бежали и
рассказывали так, что “Рассказ пастухов удивил всех, кто его слышал” (Лук.
2:18).

Они не только удовлетворяли любопытство слушателей, но также
“Прославляли и восхваляли Бога за все, что им довелось увидеть и услышать”
(Лук. 2:20).

А что же мы? Разве мы не слышали этой Радостной Вести?

Почему мы не спешим ей поделиться – в наше век социальных
сетей и мобильной связи?

Почему не способны удивляться этой новостью и удивлять ей
других, будто она всего лишь одна из историй и ничего не меняет?

Почему молчим об этой великой радости, когда миллионы
беженцев живут в ночи и страхе, когда войны и теракты не дают никому спать
спокойно, когда бедность и несправедливость унижают достоинство людей и
народов?

Подумать только, как бы изменилась наша жизнь, если бы все
услышали и поверили Радостной Вести о рождении Спасителя.

Пастухи не молчали.

Неужели мы промолчим?

Оправдание миссии в эпоху глобализации
неизбежно предполагает и оправдание глобализации. В самом деле, мы должны не
только использовать возможности глобализации и постараться избежать ее
опасностей, но также понять ее как нечто большее, чем внешний контекст. 

В
глобализации можно увидеть естественное и непреодолимое стремление к единству.
Понятно, что в этом движении к единству можно найти не только христианские, но
и антихристовы мотивы. Но почему бы не побороться за то, чтобы первые вышли на
первый план, или  хотя бы стали видимыми
для мира?

Разве движение к Царству не является
христианской версией глобализации?  Разве
не стоит противопоставить ее антихристову мировому порядку? Разве не должны мы
защищать свою версию от антиглобалистских движений, рвущих историю и географию
на противоборствующие регионы, культуры и религии?

Мы можем и должны предложить не столько
христианское оправдание глобализации, сколько христианскую версию глобализации,
которую можно будет оправдать и защищать от антихристовых глобалистских и
антиглобалистских проектов.

Антихристов почерк виден в намеренном
смешении политического и религиозного, когда власть стремится стать не только
глобальной, но и священной. Такой глобализм имеет целью всемирную священную
империю.

Напротив, христианский интерес к
глобальных процессам фокусируется на взаимодействии духовном и социокультурном.
Этот подход принципиально антиимперский, поскольку исповедует веру, что
только Царь царей способен объединить все племена и народы.

Антихристова империя должна быть основана
на насилии, причем насилии священном. Божье Царство исключает насилие как
принцип.

Антихрист предлагает «мир и безопасность»,
хлеб и зрелища, стабильность взамен на свободу. Божье Царство открывается для тех, кто
остался свободным и верным, даже ценой собственной жизни.
Глобальный мировой порядок стирает
различия, чтобы вместо имени был номер, чтобы все вновь заговорили на едином
вавилонском наречии. В пророческом же видении Божьего Царства мы видим «великое
множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен, и колен, и
народов, и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с
пальмовыми ветвями в руках своих» (Откр. 7:9). 

Они не поддаются учету и
контролю, они свободно славят Бога и радуются наступлению Его владычества. Они
видят перед собой не дракона, но Агнца, они не боятся, они восклицают.

В Апокалипсисе мы видим, как все
глобалистские проекты сокрушаются и преображаются. Что бы ни делали людей, как
бы они не представляли себя развитие мира, — все это в конечно счете послужит
торжеству Божьего Царства.

«Царство мира соделалось царством Господа
нашего и Христа Его и будет царствовать во веки веков» (Откр. 11:15).

Christmas is a celebration for everyone, both for scholarly
astronomers (the wise men) and for ordinary shepherds. It’s both for those who have the
knowledge of some sort and for those who listen with their heart.

“Do not be afraid.
I bring you good news that will cause great joy for all the people. Today in
the town of David a Savior has been born to you; he is the Messiah, the Lord.”
(Luke 2:10-11, NIV) Such is the message of a radian angel to dark shepherds.

Ordinary people become the focus of the events: “bring you good
news” and “a Savior has been born to you.” 

The shepherds were poor yet not greedy. They shared the news
with others. Indeed, the Good News was not merely for them but “for all
the people.”

The shepherds became the first messengers of this joy. They ran
and shared it in such a way that “all who heard it were amazed at what the
shepherds said to them.” (Luke 2:18, NIV)

Not only did they satisfy the curiosity of the listeners but
also glorified and praised God for all they saw and heard (Luke 2:20).

We have heard the Good News too, haven’t we?

Shouldn’t we be quick to share it with others in our age of
social networking and mobile communications?

What is holding us from being astonished with this news and
astonishing others with it as if it is just another story and it doesn’t change
anything?

Why are we keeping this great joy to ourselves while
millions of refugees live in fear and despair, while wars and terrorism rob
everyone of their peaceful sleep, and while poverty and injustice humiliate the
dignity of people and nations?

How different our lives could be if everybody heard and
believed the Good News of the Savior’s birth?

The shepherds didn’t remain silent.

Will we remain silent?

Рассел Мур, глава Комиссии по этике и религиозной свободе Южной баптистской
конвенции, рискует остаться без работы за свою упрямую критику Трампа.

Церкви отзывают свою финансовую поддержку и требуют отставки вольнодумца.

Они опасаются, что не смогут капитализовать свою поддержку Трампа в подарки
от него, а также обеспечить надежный доступ в Белый дом.

Случай Мура более чем показательный для настоящей критической ситуации в евангельском
христианстве. Это мощный удар по основаниям американского общества и его
христианства – по религиозной свободе, плюрализму традиций и внутреннему
разномыслию евангельских церквей. 
Об этом пишут не только свои же протестанты, но
и католики First Things, и даже The Wall Street Journal. 

Этот удар для церкви куда
опаснее, чем коварные происки “либералов”.

Расправой с Муром баптисты вряд ли смогут доказать свою лояльность Трампу,
но при этом точно потеряют доверие и поддержку своего же молодого поколения.

Самое большое
искушение в случае с Реформацией – пытаться ее повторить. Причем не как событие
историческое (на это явно сил не хватит), а как событие медийное — как PR-акцию, серию лозунгов, набор штампов.

Нас впечатляет
то, что было. И мы хотим как-то это использовать, не вникая в суть, не
разбираясь, не утруждая себя сложными вопросами.

Это может быть
похоже на карго-культ. А может быть банальной имитацией.

В постсоветском
контексте имитация стала сильнее реальности и почти упразднила ее. Как замечает
православный богослов Кирилл Говорун, все наши политические и церковные
институции имитируют себя и свою деятельность.

Настоящего –
очень мало. Сделать что-то оригинальное – нужно решиться. Повторить – проще.
Хотя это только кажется. Ведь ничто настоящее повторению не подлежит.

Лишь неглубокие и
недалекие люди хвастливо заявляют: «можем повторить».

По мысли мудрого язычника
Гераклита нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

А согласно
лютеранину Гегелю, история повторяется как фарс, т.е. пародия, имитация.

Реформацию
повторять не нужно, потому что повторить невозможно. Потому что повторение
окажется имитацией.

Нам не нужно
присваивать Реформацию, нам нужно освободить ее от нашей пропагандистской
хватки, вернуть ей ее особое место в истории, но при этом принять и понять ее
импульс, ее творческий стимул. Реформация не решает всех наших проблем. Она
учит (точнее способна учить), но решения и действия – на нашей ответственности. 

Реформация-2
невозможна. Мы не смотрим многосерийный фильм. Мы живем неповторимую жизнь.

Изгнать дьявола –
это выслушать всю правду, полуправду и неправду о себе, и не прийти от этого в
ужас; это полностью окунуться в собственную греховность и не утонуть; это
кричать от боли, но кричать к Богу; это переживать недостойность и тут же –
избранность.

Есть только одно,
на что можно опереться – на опыт встречи с Богом. Что бы ни случилось потом,
эта встреча должна состояться и стать самой надежной основой.

Поэтому странный
по характеру и причудам, отлученный от церкви Маркус может крикнуть в лицо злу:

«- Ты помнишь о
слоне и шести слепых? Каждый касается его – то хобота, то уха, то хвоста.
Каждый пытается описать что-то большее…

— Я знаю эту
притчу.

— Тогда ты
знаешь, что зря тратишь время. Я не трогал хобот или ухо. Я видел слона целиком.
В двенадцать лет. Когда смотрел на поверженного демона. И мир разлетелся на
куски, когда я увидел Бога… Я умираю не за драную церковь, я умираю за Него».

Перед тем, как
встретить зло лицом к лицу, нам нужно встретить Бога.

Без этого церковь
будет драной, а демоны всесильными.

0
0
1
31
170
ASR
2
1
200
14.0

Normal
0

false
false
false

EN-US
JA
X-NONE

/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Table Normal»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-priority:99;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:12.0pt;
font-family:Cambria;
mso-ascii-font-family:Cambria;
mso-ascii-theme-font:minor-latin;
mso-hansi-font-family:Cambria;
mso-hansi-theme-font:minor-latin;}

Рост правых
настроений и невиданный запрос на популизм обещают нам  более чем тревожное будущее. Мы так боялись
социализма, а потом либерализма, что проглядели, как голову поднял древний
дракон, питающийся всенародной «любовью», запахом страха, ненавистью ко всем
чужакам и желанием масс «стать великими вновь».

Статья Джошуа
Сьорла о фальшивых мессиях – в точку. Она может служить хорошей отправной
точкой для дискуссий. Но увы, к дискуссиям сегодня мало кто готов. Американские
сторонники Трампа в ответ спешат заявить, что именно США – последний оплот
христианства в мире. А их российские соратники по правизне кричат наперебой,
что это они – «ковчег» среди аморального мира, испорченного Западом.

Мы даже не
заметили, как крайности сомкнулись. У дракона два крыла.

Но меня беспокоит
другое – как нам жить в этих условиях. 

Как жить тем, кто мыслит себя в
пространстве между, ближе к середине, в зоне здравого смысла и умеренности. 

В
мире, где все поляризуется и размывается тот самый средний слой, без которого
крайности съедают друг друга или усиливают зло друг друга до предела.

Последние дни я
следил за событиями в Алеппо – ждал новостей об эвакуации, смотрел последние
послания оказавшихся в западне, молился со своими детьми о тамошних детках.

Но вот вчера
узнал страшную новость, что человек, с которым дружил с детства, покончил
собой. И жил он рядом, ближе, чем Алеппо.

В моем мессенджере
остались сообщения, на которые я не ответил и уже не отвечу. Остались вопросы,
которые я посчитал неважными или неуместными. Но ведь они могли быть очень даже
важными для того, кто их задавал.

Я доверяю
благости Божьей – Он не оставляет никого, даже тех, кто делает шаг по ту,
запретную и пока закрытую сторону жизни.

Думаю о другом –
о человеческом. 

Почему мы живем так, что любой рискует остаться один на один с
болезнями, страхами и демонами? 

Почему не отвечаем на вопросы? 

Почему перестаем
их задавать? 

Почему мы так одиноки и так безразличны к чужому одиночеству? 

Почему даже эти мои же вопросы остаются безответными? Почему я скорее изливаю их, чем решаю или отвечаю?

Люди, затиснутые
войсками Асада и Путина, на последней полоске свободного Алеппо, шлют последние
послания миру.

Они не верят в
ООН, в международное сообщество, в союзников.

Они просто
умирают. Умирают свободными. «Все, чего мы хотели — свободы».

Вот так умирают
европейские ценности в Алеппо. Здесь же умирает и американские демократия.
Здесь умираем все мы, все человеческое в нас.

Потому что мы
оказались беспомощными. Никто не решился вмешаться и остановить эту резню.

Угрозы Путины
подействовали. Никто не захотел оторвать хищника от жертвы и вызвать его гнев
на себя.

«Печально, что
никто не спешит нам помочь. Никто не собирается нас эвакуировать». Христос
пришел, Он был там. Там Он был ранен, голодал, спасал других, утешал детей. Но
почему мы, христиане «развитых» стран остались в стороне?

Голоса обреченных
людей мы будем помнить долго. Они должны изменить нас.

Мы не можем
сказать «мы не знали» или «нас там не было». Мы все были там. Даже если
закрывали глаза и уши от страшных новостей из Алеппо

«Надеюсь, вы
запомните нас». О, Боже, мы запомним!

Мы будем помнить,
как бы не хотелось забыть эти жуткие картины и собственную беспомощность.

Мы должны
помнить. Мы должны плакать. Мы должны молиться. Мы должны каяться. Мы должны
позаботиться о выживших.

Мы должны стать
сильнее в нашей защите добра. Мы должны стать дружнее. Мы должны стать людьми.

Алеппо, как и
многие другие города Сирии, в руинах. Миллионы людей потеряли свои дома. Можем
ли мы потесниться и принять их, хотя бы одного из них?