Online

Archives › Статьи

Будущее Реформации как Реформация будущего

Будущее Реформации как Реформация будущего

Тема Реформации как продолжающегося процесса соотносится с прошлым и будущим и не может быть понята вне этого соотнесения. Прошлое всегда таит и иногда открывает опыт Реформации, «как это было». Будущее несет вызов Реформации, вопросы «как быть не может?» и «как может быть?».
Так вопрос о Реформации того, что уже было и что есть сейчас, становится вопросом о том, что должно быть, что может быть? Причем это «может быть» не может быть само собой, но ставится в зависимость от нас – нашей веры, нашего понимания, нашей воли, нашего творчества.
Судьба Реформации решается через будущее. Если у Реформации есть будущее, то это будущее будет реформированным, измененным силой Реформации.
В свою очередь судьба мира решается через судьбу Реформации. Если у мира есть будущее, то это будущее будет будущим Реформации.
В один узел вяжутся темы Реформации, будущего, судьбы мира. «Реформаторский» взгляд видит будущее не как неумолимо приближающуюся новую действительность, но как проект, в котором мы участвует. Поэтому «реформаторы» задают в связи с будущим вопрос: как будущее, которое задано нам современными тенденциями и господствующей картиной мира, может быть преобразовано? Очевидно, что если будущее не изменить, то оно не наступит. Развитие по инерции ведет к смерти. Реформация – это спор веры («как должно быть») с действительностью («как оно есть»), протест против инерции истории, моделирование нового мира.
Реформаторский взгляд в будущее исполнен надежды. Христианам, ждущим скорой исторической развязки, суда и наказания для мира, стоит внимательнее читать Книгу пророка Ионы. Библия и библейская вера не знают понятий рока, неизбежности, предрешенного будущего. Мы можем изменить будущее «мирского града», если вместе с его жителями будем смиряться и каяться, как это сделали граждане Ниневии.
Если христиане примут тревожные знаки нашего времени как знамения неумолимого будущего, то нехристианский мир может оказаться реальностью. Если христиане примут расцерковление и обезбожение как вызовы своей вере всемогуществу Бога и любви к казалось бы обреченному миру, то гибель нашей цивилизации может оказаться лишь возможностью, которой нам удастся избежать.
В прошлом веке Ганс Йонас сформулировал «принцип ответственности» (причем ответственности «неутопической») нынешних поколений перед последующими, согласно которому, живущие сегодня должны распоряжаться возможностями истории так, чтобы не поставить под вопрос жизнь будущих поколений: «Ответственность есть признанная в качестве обязанности забота об ином существовании, которая в случае угрозы его ранимости становится «озабоченнностью». Однако в потенциальном виде страх заключается уже в изначальном вопросе, который можно представлять себе вырисовывающимся в начале всякой активной ответственности: «Что с ним произойдет, если я о нем не позабочусь?» Чем менее ясен ответ, тем ярче вырисовывается ответственность. И – чем дальше в будущее, т. е. чем удаленнее от собственного благополучия, и чем менее надежным оказывается то, за что страшишься, тем в большей степени, с большим усердием должны мобилизовываться ясновидение силы воображения и восприимчивость чувств» [1, c. 339]. Проще говоря, жить нужно так, чтобы будущее оставалось возможным, и такой способ жизни невозможен без пророческого воображения, без такого пророческого взгляда в будущее, который видит там жизнь и приносит надежду сюда.
По аналогии можно предложить «христианский принцип ответственности»: нужно так осмыслить опыт прошлого и распорядиться возможностями настоящего, чтобы будущее было определяемо христианским влиянием. Проще говоря, историю нужно понимать и проживать так, чтобы в будущем было место для христианства, или, в более сильной формулировке, чтобы будущее было более христианским, чем наше настоящее и прошлое.
При этом христианское видение будущего не должно быть ура-оптимистичным. Основным содержанием будущего будет не рай на земле, но Царство Божье. Рай на земле не удастся, поскольку он может быть лишь «там», не «здесь». Но Царство Божье может быть «на земле, как на небе». Царство Божье отличается от рая тем, что оно всеохватно, «здесь» и «там», «уже» и «потом». Царство нельзя приблизить, потому что оно уже наступило. Его нельзя расширить, потому что оно уже везде.
Христиане мало что могут сделать для Царства кроме того, чтобы стать его посланниками, глашатаями, представителями, а христианские территории сделать территориями Царства, островами надежды.
Христианская борьба за будущее ведется не для того, чтобы христианам стало лучше на земле, но для свидетельства современному миру и ради новых поколений.
Будущее не станет нашим будущим. Бороться за наше будущее – недостойная мотивация. Бороться нужно за будущее как таковое, чтобы оно могло наступить и принести надежду еще живущим и только рожденным.
В этом смысле Реформация не изменила сценарий будущего конца истории, но отодвинула его. Благодаря Реформации жизнь цивилизации продлилась на пятьсот лет. Без Реформации история могла бы уже закончиться.
Реформация будущего означает дерзновенное вопрошание Бога о продлении истории, о милости к грядущим поколениям.
Трудно сказать, может ли быть изменен ход истории. Но на основании библейских историй можно утверждать, что в истории возможны паузы, отсрочки. Долготерпения ради Бог может считать один день как один день, а может считать один день как тысячу лет. Возможно, Бог не пожалел бы жителей Ниневии, но Он не мог не обратить внимание на новорожденных, которые не отличали правой руки от левой.
Будущее апокалиптично – не в том распространенном и ложном смысле, что ему угрожает конец; а в том, что оно полностью выявит до поры сокрытое, прорастающее сковозь почву истории. Будущее выявит не только бездну человеческого греха и богоотступничества, но прежде всего – Царство Божье, которое присутствует внутри исторической реальности и дает ростки новой жизни.
При внимательном прочтении многих притч Иисуса, говорящих о событиях последнего времени, оказывается, что на самом деле, это притчи о Царстве. Главными событиями, основным содержанием будущего будут не глады и моры, не суды и войны, но растущее из глубины мира Царство.
Задача Реформации в отношении будущего – увидеть и провозглашать Царство Божье внутри мира, «посреди нас», в средоточии человеческой истории. Такая реформаторская работа внутри мира отвечает его запросу на искупление, примирение, преображение. Царство Божье – внутри истории, именно поэтому оправдана всякая деятельность, преображающая мир в свете Царства, в соответствии с его истиной и его ценностями. Царство Божье – основное содержание будущего, именно поэтому христианам надлежит быть апологетами будущего, а не хранителями прошлого.
Реформация – это пророческий взгляд в будущее. Тема Реформации – не столько для историка, сколько для пророка. Как говорит Патрик де Лобье, «Время может быть хроносом историка и кайросом пророка. Историк исходит из прошлого, пророк всматривается в будущее, и в этих двух измерениях протекает жизнь человека. Нам следует жить в настоящем, учась на прошлом и ожидая будущего, пусть и неведомого» [2, с. 553]. Теолог признает, что исторический идеал Церкви – «цивилизация любви» — скорее эсхатологична, чем исторична [2, с. 554]; и тем не менее перед Церковью стоит задача «Подготовить профанное христианство прямо здесь, в миру» [2, c. 555]. Слова о «профанном христианстве», «здесь, в миру» выражают нечто большее, чем мечту о небесном будущем, они содержат надежду на иное будущее в пределах истории, а не после ее конца.
Нам надлежит увидеть глазами «реалистов» будущие образы мира и христианства, которые предзаданы всем ходом развития и определены современными сдвигами. А затем нужно предвидеть глазами «реформаторов», предвосхитить дерзновенным усилием веры альтернативные образы будущего, оправданные и перспективные с точки зрения христианского богословия.

Будущее реалистов :
— все менее христианский мир;
— Реформация – способ продлить жизнь слабеющей Церкви;
— динамика развития богословия будет определяться ожесточенным противостоянием воинственных фундаменталистов и безразличных к своим принципам (пост)модернистов.

Будущее реформаторов:
— влиятельное христианское меньшинство;
— Реформация – шанс обновления всего мира;
— развитие богословия будет определяться по ту сторону исторических богословских споро – простейшими вопросами о сути Евангелия Христова, о природе Церкви и Царства.

Вскрытый конфликт двух видений мира, двух моделей будущего, двух путей развития вынуждает сформулировать вопросы, взывающие к христианской ответственности за будущее. Что нужно изменить в будущем, чтобы оно наступило? Что нужно изменить нам сегодня, чтобы стали возможны положительные, христиански оправданные образы будущего?
Отстаивая особость Церкви, реформаторам нужно показать универсальный характер Царства. После века экуменизма и экспериментов с христианским единством, стоит признать, что есть люди, которым нравится конфессионализм и они не смогут отказаться от «своей Церкви» ради более просторного дома. Но при этом вполне возможно жить внутри одного Царства, в котором помещаются разные дома и найдется место разным каноническим и не очень каноническим территориям.
Не отказывась от социальной ответственности, христианам нужно показать, что Церковь – нечто большее, чем социальный институт. Ни коем случае нельзя отказываться от того, что Церковь – часть общества, один из его институтов. Маргинализация – легкий, соблазнительно легкий путь. Стоит набраться мужества быть частью общества, каким бы оно богопротивным не представлялось. Но при этом Церковь как часть общества должна беречь в себе и являть другим то, чего в обществе нет – ту незримую, но ощутимую духовную силу, которую не заменит власть денег или воля к власти, логика обмена или природные влечения.
Реформаторы должны предложить миру богословские идеи, опережающие его (мира) развитие; идеи, способные скорректировать развитие в позитивном направлении. Например, мир не созрел к экономики щедрости, жертвы, дара. Но такая экономика возможна, и христиане могут эту возможность воплотить и продемонстрировать.
В мире политических делений, экономических войн и социальных противостояний христиане призваны быть миротворцами, предложить универсальную этику плюралистичному миру. Хотя прежде миротворчества и призывов к другим отказаться от эксклюзивизма христиане должны сами себе ответить на вопрос, способны ли отказаться от принципов исключительности и сепаратизма.
В эру информационного общества христианские теологи могут предложить логоцентричную картину мира, оправдав тем самым переход от индустриальной цивилизации к постиндустриальной, от традиционной к техногенной.
В ситуации постмодернистской исчерпанности, «конца» и «смерти» стоит заглянуть за последний предел и напомнить о «воскресении» — не только «духа» (религиозной сферы), но и «тела» — личности, общества, культуры.
Философская мысль прошла путь от досократиков к постмодернизму, но постпостмодернизм может быть помыслен только в рамках теологии воскресения, жизни после конца.
Эти и другие направления христианской мысли и социальной активности должны способствовать исполнению первого Божьего поручения (возделывать землю) и Великого поручения (научить все народы). Вдохновить на реформацию будущего может лишь проповедь Царства, никак не проповедь конца.
Таким образом, реформаторская работа в отношении будущего связана с реализацией христианской ответственности за мир как Божье Творение и будущие поколения людей. Христианским теологам, дерзнувшим стать апологетами будущего, придется ответить на вопросы об универсальном характере Царства, надсоциальной функции Церкви и христианских альтернативах цивилизационного развития. Если теологи Реформации надеются на ее продолжение в будущем, они должны быть способны его (будущее) предвидеть и ре-формировать уже сейчас.

Примечания

1. Йонас Г. Принцип відповідальності. У пошуках етики для технологічної цивілізації. Пер. з нім. — К.: Лібра, 2001. – 400 с.
2. Де Лобье П. Эсхатологическое измерение социального учения Церкви // Детство в христианской традиции и современной культуре / Сост. К.Б. Сигов. – ДУХ І ЛІТЕРА, 2012. – С 553-561.

Библейский текст и социальная реальность

Библейский текст и социальная реальность

religion.in.ua

Сегодняшнее жадное обращение к Библии продиктовано не столько влиянием традиции, сколько осознанной дефициентностью постмодернистской культуры. Если «нет ничего кроме текста», то цивилизация и культура оказываются подвешенными, лишь спрашивающими о своих основаниях.
Социальная реальность оказывается лишь социальной реальностью, не более. Историческая действительность – не более, чем исторической. Формируется представление о множественной реальности или реальностях множественного мира, в котором социальная реальность – одна из многих, наряду с реальностью религиозного опыта или Священного Писания. Возникает вопрос о текстуальных основаниях социально-исторического, о том как библейские слова и смыслы влияют на реальность.
Значение контекста оказалось слишком преувеличенным. Историчность и социальная анагажированность текста означают не только то, что смыслы тексты определены его историей и контекстом, но также и то, что текст судит историю и контекст. Текст не обязательно возникает из контекста, но также в конфликте с контекстом, в разрыве с ним, извне, из иного.
Библия – текст, лежащий в основании нашей истории и культуры; задающий ориентиры, питающий смыслами. Библейские слова и смысла – не просто след на теле постхристианской культуры, но ее почти забытые основы.
Находясь не внутри, а в основании, текст перестраивает социальный порядок, Библия спорит с «реальностью».
Реальность, понятая как текст, поддается влиянию первичных, фундаментальных текстов, а следовательно может быть изменена посредством текстов и их новых прочтений.
Появление национальных переводов и распространение библейской грамотности меняют культурную идентичность, культурное сознание народов. Эту же работу выполняют современные библейские комментарии, например, коллективный труд о Библии в африканской перспективе (Africa Bible Commentary, 2006). Сейчас идет работа над созданием «славянского библейского комментария» (гл. ред. Санников С.В.).
Национальная перспектива, социальная актуализация библейских смыслов освобождают Библию из ограниченного храмового пространства и возвращают на ее законное место – место основания, первооснования общественной и культурной жизни.
Обращение нации к Библии дает возможность пересмотреть свою историю, сконструировать свою идентичность, выбрать свою судьбу.
Позитивные социальные изменения, возможность иного не происходят из того же самого. В мире, тождественном себе, в аде того же самого, библейский текст может рассматриваться как фактор перемен, возможность иного. Иным по отношению к господствующей социальной реальности может быть библейский текст.
Прочтение Библии в свете социальной тематики и толкование реальности посредством обращения к библейским смыслам меняют восприятие, отношения, модели поведения.
Чтение Библии меняет не только личность, но и общество, перестраивает мир социального, соединяет разделенное, скрепляет целостность. Без смысловых скрем мир социального распадается. Без текста есть лишь отдельные и обессмысленные фрагменты, эпизоды, герои, линии. Социальное было сконструировано текстами и обречено на отмирание вне связи с текстуальным.
Именно в этом смысле Библия может читаться как социальный манифест – она не ангажирована внутри мира социального, но предлагает иной взгляд на действительность из ее глубины, из ее оснований.
Не принадлежа истории христианства, но будучи ее истоком, Библия судит историю. На историческом фоне разделенного христианства Библия (как корпус текстов и связанных с ним ранних устных и более поздних записанных рассказов, гимнов, толкований, комментариев, богословских решений) остается общей основой христианских традиций, общим местом, общим языком.
Спустя две тысячи лет безуспешных сближений, перспективным представляется не изучение разных христианских традиций, но обращение к Библии изнутри каждой из традиций, встреча традиций вблизи библейских истоков.
Все христианские традиции берут свое начало в обусловленном историей и культурой прочтении библейских текстов. Их развитие возможно только в постоянном соотнесении с текстуальными истоками. Возможность диалога традиций обеспечена общностью истока.
Как ни странно это звучит, вначале было не православие и не католицизм, тем более не протестантизм. Вначале была не Церковь. До истории была личность Иисуса, Его жизнь и учение, Его Слово, Его керигма.
Внутри истории разделений общего не найти, внутри истории конфликтов нет исцеления и примирения. История, как и социальный контекст, вторична, производна.
Первичным оказывается Слово. Постсовременный человек вынужден согласиться с древним евангелистом в том, что «Вначале было Слово». Мир создан и управляется Словом. Познание мира природного и социально-исторического возможно через обращение к Слову, через чтение смиренное и вопрошающее. Но и Слово недоступно пониманию, поскольку оно не принадлежит познающему субъекту. Согласно Иоанну, «Слово было Бог». Библия не открывается вне связи читателя с Автором. Она не принадлежит ученым, как не принадлежит ни одной из конфессий.
Библия не принадлежит контексту, она определяет контекст. «Слово было у Бога» и «все чрез него начало быть». «Нет ничего кроме текста» будет разрушительным манифестом, если за текстом не увидеть Автора. Возвращение к логосным основаниям мира, обращение к Библии должно стать переоткрытием Бога в тексте, истории, обществе.
Конечно, «Слово» – не только священный текст, не только книга Библия, «Слово» больше чем «специальное Откровение». Авторитетным «Словом» остается и «общее Откровение» в мире природы. Воплощенным «Словом» стал Иисус, а затем Его Церковь. Проявлениями «Слова»-откровения Духа Святого можно считать многие события и процессы в социально-исторической реальности. Все эти многоразличные «Слова», формы Откровения, священные нарративы создают библейский интертекст. Но и внутри него текст оказывается первичным – как объединяющий, нормативный, канонический.
Остается тайной, почему живой Бог пожелал сохранить знания о Себе посредством текста. Но именно в таком виде знание о Нем стало доступным для разных поколений и культур, стало больше чем религиозным знанием, стало основанием истории и культуры.
Таким образом, cоциально-историческое фундировано текстуальным, которое должно быть понято как Логосное и в этом смысле Божественное.

«Смерть Господню возвещаете, доколе Он придет…» (1 Кор. 11)

«Смерть Господню возвещаете, доколе Он придет…» (1 Кор. 11)


Приближаясь к таинству Евхаристии, я сталкиваюсь внутри себя с ее полной парадоксальностью, в которой есть и ужас смерти, и радость новой жизни; и трагизм, и торжество; и воспоминание истории, и предчувствие Царства. Прощаясь, Христос заповедает совершать Евхаристию в Его воспоминание, обещая следующий пир уже в Царстве Божьем. Апостол Павел повторяет ту же мысль: участие в хлебе и вине возвещает не только о смерти, но и о жизни – ибо Он жив и вскоре придет.
Я давно замечал, что мне чего-то не хватает в популярном понимании этих Павловых слов. Евхаристия – не безутешные поминки. Евхаристия – не только воспоминание смерти, но и возвещение победы и новой жизни, которые были достигнуты смертью Христовой. Нам стоит помнить, вспоминать, напоминать себе вновь и вновь не только о «смерти Господней», но и о том, что «Он придет».
Воспоминание смерти не должно быть похожим на поминки, на печальные «сорок дней» или «почти две тысячи лет» со дня смерти нашего Господа. Он жив. Он грядет. Напоминание об этом обращает наш взгляд не назад, а вперед – откуда мы ожидаем Воскресшего.
Чем больше я думал об этих смыслах Евхаристии, тем более радостным событием она мне представлялась.
Недавно я познакомился с двумя текстами, которые подкрепили мою уверенность в том, что эсхатология, обещание будущего, радость новой жизни присутствуют внутри Евхаристии, внутри переживания Христовых страданий, так что прошлое не заслоняет от нас будущего. Речь идет о статье Джона Пантелеймона Мануссакиса («Обещание нового и тирания «того же самого»») и эссе Ото Мадра («Modus Moriendi Церкви»).
Мануссакис говорит об «обратной перспективе», когда в свете грядущего Царства христиане могут понимать смысл прошлого и переносить страдания настоящего: «Верующие собираются на евхаристию, чтобы вновь провозгласить пришествие Божьего Царства, то есть они смотрят в будущее, а не в прошлое».
Ото Мадр исходит из ситуации «умирающей Церкви» (эссе написано о христианстве в Чехии 1977 года) и предлагает для нее единственно возможную — неисторическую перспективу скорого наступления Царства.
Предлагая «жизнь с видом на смерть», Мадр ссылается на опыт первых христиан: «Новый Завет исполнен эсхатологической надежды на грядущий приход Христа во славе и на осуществление Царства Божьего. Первые христиане считали себя и последними. Они со всей остротой ощущали, что «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим 8:18). Какие бы ужасы ни происходили вокруг, нужно видеть в них испытание, в котором следует выстоять, чтобы участвовать в Божией славе (1 Пет 4, 12-13)».
Возвращаясь к новозаветным текстам, к их призыву помнить о смерти Христа в перспективе Его возвращения, решаюсь перефразировать Мадра и говорить не о «жизни с видом на смерть», но о «смерти с видом на жизнь»; не об «умирающей Церкви», но о «Церкви, побеждающей смерть».
«Он придет». Это главное. Эта новость лишает смерть силы. Нельзя воспоминать смерть Христа, забывая о том, что Он жив и грядет. Эта весть дает радость в сложных обстоятельствах, делает жизнь посреди смерти радостным ожиданием.
Мы живем не в тени мрачного креста, а в свете, который озаряет это место смерти, дерзко светит нам из будущего, открывая перспективу Царства…

Опубликовано в журнале Решение, №41, 2013

Христианство в постсекулярном ландшафте: возможность, воображение и производство нового

Христианство в постсекулярном ландшафте:  возможность, воображение и производство нового

Дискуссии о постсекулярности, о ее формообразующем влиянии не только на религиоведение, но и на религию, касаются в первую очередь христианства, на почве которого и в соседстве с которым формировались секулярное сознание и его новейшие мутации. Постхристианство выражает уникальную способность христианства преодолевать себя, быть в новом качестве, жить «после конца». (Пост)христианство возвращается в публичное пространство, но возвращается в ином качестве и новых форматах. Изменившись в себе, христианство возвращается в изменившийся мир, что создает эффект двойной неопределенности и новизны в отношениях с обществом.
Последствия секуляризации оказались столь многозначными и разнообразными в своих проявлениях, что постсоветские религиоведы предлагают говорить о «множественных современностях»: «Данная перспектива дает возможность, если не отказаться от казавшейся само собой разумеющейся увязки современности и секуляризации, то, как минимум, задаться вопросом: а возможна ли несекулярная современность?» [1, с. 21-22]. Или же говорят о «новой неопределенности»: «Постсекулярное—это (новая) неопределенность относительно соотношения «религиозное—секулярное» [2, c. 101]. Таким образом, постсекулярность рассматривается как переходное состояние общественного сознания, в котором активно переосмысляются крайности секуляризма и вырабатываются подступы к более адекватному пониманию происходящего в отношениях религии с обществом.
Последующие размышления будут посвящены возможности, воображению и производству новых образов (пост)христианства в социо-культурном ландшафте постсекулярности.
Возможность нового. «Неопределенность» задает возможность «множественности» образов общества и христианства, а также отношений между ними. Точнее, неопределенность пробуждает воображение, из которого рождаются множественные образы или образы множественности.
Неопределенность связана с тем, что постсекулярность нельзя понимать просто и однозначно – как отмену секулярного и возврат к религиозной доминанте в ее традиционном понимании. Меняется не только понимание секулярного, но и понимание религиозного. Поэтому постсекулярности в общественном сознании отвечает постхристианство как новый феномен сознания религиозного. Этот тезис можно усилить: христианство в постсекулярном ландшафте возможно только как постхристианство, иного места и иной формы для него нет.
На переходе от секулярной эпохи к постсекулярной меняются вопросы, которые христианская мысль задает себе и которые задают христианству извне: вопрос о возможности христианства в секулярном мире преобразуется в вопросы о новых образах христианства, о способности к новизне; о цене, которую готово заплатить христианство за возможное место в постсекулярном мире; о соотношении христианской идеи и христианской истории.
Готовность и способность христианства вписаться в постсекулярный ландшафт зависят не столько от самого ландшафта, сколько от внутреннего самоанализа: насколько христианство может меняться, оставаясь собой; насколько эти изменения отвечают его природе, а насколько ее искажают; насколько верность прошлому совместима с ангажированностью современностью и оправданием будущего?
Эти вопросы предвидел Рудольф Отто: «…перед нами встает вопрос: является ли Христос современного христианства тем же, кем он был в действительности — тем Христом, воздействие которого испытала первая община. Этот вопрос равнозначен другому: о наличии в христианстве собственного «принципа», который, развиваясь по ходу истории, все же по сущности своей остается тем же самым, а потому сегодняшнее христианство вообще сопоставимо и соизмеримо с изначальным. Является ли христианство Иисусовым в строгом смысле слова? Совпадает ли по своей сущности «столь простая» и скромная религия и религиозность, побужденная им в узком кругу последователей в таком уголке мира, как Галилея, с той религией, которую мы сегодня называем христианством? Имеем ли мы дело с его развитием, либо с трансформацией, сменой, притоком чего-то совершенно чуждого? И если одни сетуют по поводу искажений, то другие радостно приветствуют новшества, тогда как третьи просто видят в такой трансформации исторический факт» [3, с. 243-244].
Новизна, альтернатива, будущность оспаривают первенство истории. Среди христианских теологов и философов становится популярным воображение как способ осмысления возможных образов христианства. Теоретической основой такого пророческого взгляда служит аисторизм, контристоризм, нацеленность на будущее и оправдание им. Интересна перекличка идей в текстах православного богослова Джона Пантелеймона Мануссакиса и протестантского библеиста Уолтера Брюггемана.
Обращая свои тезисы против удерживающей власти прошлого, Мануссакис оправдывает тем самым не только постхристианство как новую фазу христианской истории, но и как полную свободу от истории: «Мы есть наше прошлое… Только в глазах Церкви мы есть не теми, кем были, а теми, кем будем. Археологической логике Церковь противопоставляет новую логику – логику нового, novum, учение о de novissimis» [4, c. 121). И дальше о способах реализации этой логики: «Чаяния Церкви могут быть представлены только способами надежды и ожидания, то есть воображения» [4, c. 137].
Воображение нового. В постхристианстве «инерция», «тирания» прошлого теряет свою силу, потому что здесь образуется разрыв, в котором благодаря воображению, вопрошанию и скорби зарождается новое. В терминологии Мануссакиса постхристианство следовало бы оправдать как «обещание нового».
В свою очередь, Уолтер Брюггеман предлагает «пророческое воображение» как способ деконструкции привычного порядка, освобождения для нового: «Мы не допускаем и мысли о крахе наших общественных институтов, и нам приходится занимать обманом и самообманом, как бы не замечая отчуждение, между нами существующее…Отрицание конца просто необходимо царскому обществу… При этом от религиозных функционеров ожидается, что они будут применять это «вечно» к тем же вещам, обосновывая и узаконивая их с богословской точки зрения. Однако «вечно» — это слово сугубо фараоново, и именно вопреки этому слову Яхве и Моисей совершили освобождение народа [5, c. 98-99]».
Говоря о «религии обольщения», Брюггеман упоминает «обольщение храмом», но сюда же можно добавить обольщение современностью и очарование историей. «Царское сознание» легитимируется религией стабильности, в то время как «пророческое воображение» рисует новые образы будущего и провозглашает свободу действий Бога, способного предложить альтернативную реальность – социальную, духовную, культурную, — на фоне скорой смерти, скорого заката привычного порядка.
На материалах Ветхого Завета Брюггеману удалось показать, что религия, в которой свобода Бога не подавляется «порядком», должна постоянно напоминать себе о смерти, временности, переходности, сохраняя возможность неожиданного, альтернативного будущего.
В русле этого анализа, в свете пророческого воображения «постхристианство» получает оправдание как форма библейской религии, отдающая отчет в собственной ограниченности, устремленная к будущему, вопрошающая о радикальной новизне. Постхристианство предпочитает воображаемые картины будущего, а не канонические версии прошлого; альтернативные, субдоминантные формы, а не официальные и титульные. Риторика постхристианства выполняет освобождающую функцию для самого христианства, избавляя от страха мыслить себя после своей эпохи, в чужом контексте.
Слова Брюггемана о том, что «только признание конца дает возможность начать все с начала» [5, с. 120], выражают и чувство глубокого кризиса исторических форм религии, и эсхатологическую надежду. Именно эта связь исторического кризиса и эсхатологической надежды, на мой взгляд, открывается при позитивном богословском осмыслении ситуации «постхристианства».
При таком подходе постхристианство становится временем и местом зарождения новых, проективных образов христианства, которые не порывают с традицией, но творчески ее продолжают, причем так, что не традиция вписывается в ландшафт постсекулярности, а христианство эпохи постсекулярности вписывается и затем прочитывается в контексте библейского нарратива. Об этом пишет другой современной мастер воображения Ричард Хейз, утверждая, что «Павлова пастырская стратегия перестройки сознания обращенных из язычников заключалась в том, чтобы включить их в повествование об истории Израиля посредством метафорического усвоения Писания – и именно благодаря этому научить их мыслить апокалиптически» [6, c. 4]. Согласно этой логике, постсекулярность и постхристианство в их со-временной связке помещаются в неисторический, вневременной библейский контекст, и обретают в нем метафоры, вдохновение, воображение, энтузиазм для создания нового.
Такой радикальный способ обращения с современностью стал возможным именно в условиях постсекулярной культуры, в которой секулярное и церковное, постсекулярное и постхристианство читаются изнутри своих контекстов и своих герменевтических сообществ; в которой уже не другой становится зеркалом меня, но моя собственная глубина открывает и меня, и другого.
Постхристианство возможно в двух вариантах – как подавленно скромное христианство внутри постсекулярного мира, и как радикальная альтернатива постсекулярности, принимающая постсекулярность всерьез, но включающая ее в свою собственную эсхатологическую перспективу.
В первом варианте будут «бои за историю» и «научные» диспуты. Это христианство, оборачивающееся назад, для которого «пост» знаменует утрату всего, что было. Во втором же случае основным инструментом преобразования себя и основным аргументом с дискуссиях с другими будет не язык логики и доводы к истории, но воображение, эсхатологическая надежда, поэтика духа, живого опыта и неподдельного чувства, для которых «пост» переживается как необходимый рубеж, начало многообещающего нового, т.е. дар того, что будет.
Постсекулярная эпоха открыла в христианстве постхристианство как разрыв истории и возможность иного. Если постхристианство решится быть не только скромным среди других, но и верным своей радикальности; если посмеет претендовать на большее, чем место в истории, то возникнет возможность такой новизны, при которой постхристианство окажется ближе к истоку, чем историческое христианство, а постсекулярность будет прочитана и переосмыслена в постхристианской перспективе пророческого воображения, герменевтики доверия и эсхатологической надежды. Возникает шанс «вообразить или пережить по-настоящему новое начало, которое не имеет под своими ногами истории» [5, c. 127].
Постхристианство может стать большим, чем реализованной эсхатологией, оно может стать снятием истории и выходом из предопределенности прошлым в радикальную свободу нового, совершенными посредством дерзновенного пророческого воображения. После метафизики, после истории, после секулярности христианство не заканчивается, а освобождается. Освобождается от своих исторических форм, излишней догматичности в теологии, самоуверенной рационалистичности и безучастной созерцательности. Но, прежде всего, освобождается от своей очевидности и обязательности.
Основной вызов «секулярного века», отмеченный Тейлором, остался неотвеченным и потому перешел по наследству веку постсекулярному: «Поворот к секулярности включал, помимо всего прочего, движение от общества, в котором вера в Бога была неоспоримой и само собой разумеющейся, непроблемной, к обществу, в котором вера стала пониматься как выбор из многих возможностей, причем не самый легкий» [7, p. 3].
Необязательность, неочевидность, добровольная уязвимость перед вопросами, сомнениями, критикой открывают постхристианство для внешних собеседников.
Производство нового. Помимо новых способов богословской рефлексии, постсекулярность задает новые подходы для философско-религиозного понимания христианства. Богословские и философско-религиозные дискурсы относительно постхристианства в постсекулярном ландшафте удивительно созвучны, взаимопроникновенны. На какие же концепты и подходы может опереться воображение тех, кто ищет богословского и философского предваряющего понимания новых образов христианства в постсекулярном контексте? В каких идейных контекстах возможно производство нового? Отметим лишь некоторые очаги дискуссий, в которых производится новое в его пока-возможности.
Если новое возможно не только как воображение или пророческое предвосхищение, но и как откровение, непотаенность, явленность, дар, уже-присутствие то возрастает актуальность феноменологии Откровения, Дара, Присутствия, Воплощения, Эсхатона, поскольку по словам Мишеля Анри, «условия феноменологии жизни оказываются здесь введением в решаюшие интуации христианства, и особенно – их исключительное понимание интерсубъективности» [8, c. 221]. Феноменологическая техника внимания, вслушивания, всматривания, обратной перспективы в отношениях сознания с миром и Я с Другим, позволяет повернуться к самим вещам, к простейшим началам христианства.
Заслуживает внимания и современная герменевтика, в которой на смену подозрительности приходит доверие как исходная установка и как этическое (а не только познавательное) отношение. По словам Хейза, «герменевтика доверия и необходима, и первична» [6, c. 212] по отношению к герменевтика сомнения. «Герменевтика доверия» предполагает доверие Богу и вслушивание в текст как Его текст. Здесь феноменология Откровения и герменевтика Слова переходят друг в друга. Герменевтика доверия исходит из феноменологии божественного Откровения, в то время как герменевтика сомнения исходит из феноменологии человеческого опыта. Любая критическая герменевтика (например, ангажированная теологией освобождения или феминизмом) ограничивается горизонтом опыта и толкует библейские основы христианства в свете этого опыта. Но герменевтика, принимающая Слово как Откровение, призывает доверять ему больше, чем своему опыту, и рассматривать именно Слово, а не опыт как первоисточник.
Возвращаясь к самими вещам и обращаясь к первоисточникам христианских смыслов, богословская и философская мысль приходят к выводу о запутанных отношениях религии с властью, выгодой и насилием. От деконструкции текстуальных значений и реконструкции исторических традиций – один шаг к деконструкция «религии насилия» и реконструкции «сакрального без насилия».
Деконструкция может соответствовать секулярному, а реконструкция постсекулярному этапу в такой аналитической работе. В контексте христианского оправдания секуляризации Алисон говорит о коллапсе сакрального, поскольку «сакральное в человеческой культуре представляет собой замаскированное насилие» [9, c. 113]. «Таким путем создается новый вид сакрального – сакральное без насилия. Впервые это подлинное сакральное было явлено нашим глазам «нечистым» мертвым телом «нарушителя»; так было окончательно развенчано и отменено всякое сакральное насилие. Именно поэтому в видении небесного Иерусалима не было храма. Порядок сакрального насилия остался в прошлом. Вместо храма есть закланный Агнец: он не менее священен, чем храм — наоборот» [9, c. 115-116]. Так миметическая теория Рене Жирара находит свое богословское применение в контексте постсекулярных дискуссий о религии и насилии, сакральном и десакрализации, личности и системы, веры и власти.
Если секуляризация разоблачает насильственный характер религии, находит насилие внутри религии, то постсекулярные прочтения христианства предполагают возможность религии без насилия, добровольной жертвы, закономерного Креста и неожиданного Воскресения.
Если и возможна какая метафизика после физики секулярного, после смерти в этом секулярном самой религии в ее зримых формах, то это будет метафизика Воскресения. Как Христос воскрес, пройдя через смерть и ад, так и христианство воскресает, пройдя через смерть секулярного и ад постсекулярного. Метафизика Воскресения торжествует над физикой смерти.
В философии знаками Воскресения можно считать возвращение означаемого, воскресение субъекта, возрождение Книги. В христианстве признаки новой жизни можно заметить в постлиберальной теологии, евхаристической экклезиологии, радикальной ортодоксии, «появляющейся Церкви».
Характерным для самоощущения современного христианства является признание Тома Райта: «Я думаю, что если эпоха постмодернизма действительно ознаменовала собой смерть модернистского общества, многие из нас вскоре ощутят свое сходство с учениками, направлявшимися в Эммаус. Давайте же прислушаемся к голосу таинственного незнакомца, возникшего на нашем пути, дабы разъяснить, почему все должно было произойти именно так. Пусть он расскажет нам о новом мире, в рождении которого мы призваны принять участие» [10, с. 168].
Эсхатологический историзм преодолевает занятость, захваченность историей, указывая пределы истории и ее христологическую основу. В 1947 года кардинал Жан Даниелу выразил общие надежды на христианскую историософию, которая объяснит историю посредством ссылок на христианство, а затем и христианство посредством ссылок на историю. «Должно развиваться богословие истории, ибо его требует наше время и от него мы имеем право ожидать, что оно решит некоторые из самых больных проблем нашей современности» [11, с. 380], несколько наивно утверждал он. И сам того не замечая, открыл иные подступы к пониманию христианства в истории и понимаю истории посредством христианства – личностные отношения, антропологическую структуру, христологическую ось истории: «История предстает, таким образом, как приуготовление, возводящее к Иисусу Христу, и как сияние, исходящее от него» [11, c. 371].
Личность Христа и личностное знание (знание как познание), тайна и сила Его Воскресения вновь возвращаются в центр христианского богословия, к этому же личностному измерения обращается и внимание представителей философской феноменологии, герменевтики, историософии, деконструкции.
Вновь, как в самом своем начале, христианство понимается и объясняется не через свою историю, догматику, религиозную философию или социальную позицию, но через Личность своего основателя. Философский поворот от самоцентрированного субъекта и порожденных им систем значений и структур власти к личности Другого оказывается созвучен глубинным библейско-богословским интуициям. Фигура Другого в его радикальной инаковости манифестирует возможность нового – преодоления секулярного и постсекулярного, переоткрытия в постхристианстве Христа, «верующего воображения», в котором есть «будущность и надежда» (Иер. 29:11).

Постсекулярность и постхристианство, взаимопредполагаемые и взаимоопределяемые в своих смысловых и исторических связях, оказываются куда ближе к (новому) началу, чем к концу истории; они сходятся в своей открытости будущему и живут в ожидании искупления секулярного, наступления Saeculum Novum.

Примечания

1. Узланер Д. От секулярной современности к «множественным»: социальная теория о соотношении религии и современности // Государство. Религия. Церковь. – 2012. — №1 (30). – С. 8-32.
2. Кырлежев А. Постсекулярное: краткая интерпретация // Логос. – 2011. — №3. – С. 100-106.
3. Отто Р. Священное. – СПб.: Издательство СПбГУ, 2008. – 269 c.
4. Мануссакіс Дж. П. Обіцянка нового і тиранія тотожного // Філософська думка: Спецвипуск Sententiae III. – 2012. – C. 121-138.
5. Брюггеман У. Пророческое воображение. – Черкассы: Коллоквиум, 2012. – 231 c.
6. Хейз Р. Возрождение воображения. – Черкассы: Коллоквиум, 2012. – 236 c.
7. Taylor Ch. The Secular Age. – Cambridge, London: The Belknap Press of Harvard University Press, 2007. – 874 p.
8. Анри М. Воплощение // Койнонія. Філософія Іншого та богослов’я спілкування. Вісник Харківського національного університету імені В.Н. Каразіна. Серія: теорія культури і філософія науки. Спецвипуск 1. – Харків-Київ, 2010. – С. 209-230.
9. Алисон Д. Жизнь в последние времена. Иной взгляд на эсхатологию. – М.: ББИ, 2010. – 231 с.
10. Райт Н.Т. Иисус. Надежда постмодернистского мира. – Черкассы: Коллоквиум, 2006. – 208 с.
11. Даниелу Ж. Христианство и история // Философия религии. Альманах 2010-2011. – М.: Восточная литература, 2011. – C. 364-382.

Крещение Руси и крещение по вере

Крещение Руси и крещение по вере

1025 лет назад Киевская Русь сделала свой исторический выбор в пользу христианства. Крещение Руси стало символическим событием – погружением в новую веру, новую культуру, новую эпоху. Киевские князья сделали решительный шаг из варварства в цивилизацию. Если угодно, это был первый проект интеграции маргинальных русских земель в мир христианской цивилизации. Ведь можно было принять коптское или эфиопское христианство, но князей привлекало не только христианство, но и цивилизация, основанная на христианстве – богатство культуры, благополучие христианских народов, мощь государств.
В сознании просвещенных русичей эти вещи были связаны – правильная вера и высокий уровень жизни. Выбор веры был не только духовным решением, но и решением социальных, экономических, политических вопросов.
Митрополит Иллариона в своей знаменитой проповеди говорил о крещении как о заре новой жизни для всего народа: «Вера благодатная по всей земле распространилась и до нашего народа русского дошла. И законническое озеро высохло, евангельский же источник наполнился вод и всю землю покрыл, и до нас разлился… Да если кто и не любовью, то из страха (перед) повелевшим крестился — ибо было благоверие его с властью сопряжено. И в одно время вся земля наша восславила Христа с Отцом и со Святым Духом… Тогда начал мрак идольский от нас отходить, и заря благоверия явилась. Тогда тьма бесослужения сгинула, и слово евангельское землю нашу осияло».
Слово прозвучало, но было забыто. Свет померк. В сделанном решении усомнились. Веры отреклись.
Крещение – не тольо благословение для народа, но и его обет Богу, обещание верности. Если это обещание нарушается, начинается руина. Если история нашей цивилизации начинается с крещения, то восстановление возможно только через возвращение к этому событию, через обновление данного обета.
1025 лет спустя мы снова стоим на том же месте – мы, наследники Киевской Руси, дети Владимирова Крещения, хотим духовного обновления, погружения в настоящую веру, сознательного принятия христианских истин. Но также мы ожидаем, просим, молим Бога об изменении всей нашей жизни в соответствии с принципами веры. Мы мечтаем о христианской стране, в которой будут верить и жить по Евангелию.
Празднуя исторический выбор нашего народа, мы должны сегодня спросить себя, что не так с крещением? Почему правильная вера не спасла наш народ от руины, рабства, междоусобиц? Почему при таком духовном богатстве мы живем так бедно? Почему верим правильно, ортодоксально, а живем как придется? Почему мы до сих пор топчемся на месте, смотря по сторонам, завидуя соседям, сравнивая их веры, будто мы еще не сделали свой выбор? Почему наша христианская история так бедна, что Владимирово Крещение Руси остается чуть ли не единственным объединяющим событием?
Крещение Руси вызывает много вопросов еще и потому, что библейское учение о крещении предполагает веру крещаемого. Когда ссылаются на поручение Христа «крестить все народы» (Матф. 28), то упускают другие соседние слова – «научите все народы», «уча их». Крещение должно быть подготовлено. Народы должны быть просвещены Словом Божьим, а после крещения должны возрастать в учении, жить по учению.
Мы должны быть благодарны Богу за таких великих духовных учителей как митрополит Киевский Илларион, оставивший нам выдающуюся проповедь «О Законе и Благодати», но таковых было мало. В народе не знали закона, а тем более не знали благодати. Стоит напомнить, что лишь в девятнадцатом веке Слово Божье стало массово доступным для народа. В том же веке народ, открывший для себя Писание, стал задавать вопросы о крещении – каким оно должно быть, что нужно переосмыслить в своей вере и что изменить в своей жизни. Не случайно в XIX века возникает евангельское движение, наследниками которого являются современные баптисты, т.е. сторонники сознательного «погружения» в воду, сознательного «погружения» в веру.
Так 11 июня 1869 г. житель украинского села Карловки Ефим Цымбал потребовал от немецких колонистов крестить его по вере, что было неожиданно, но в чем руководство общины братских меннонитов отказать не смогло. С этого момента крещения по вере приняли массовый характер. «Веруешь ли, что Иисус Христос – Сын Божий? Обещаешь ли служить Богу в доброй совести?» — эти вопросы требовали сознательного решения, удостоверяли свободный и ответственный поступок крещаемого. Можно говорить, что распространение Писания и крещения по вере были второй волной протестантизма в Украине, но я предпочитаю говорить о евангельском пробуждении, которое коснулось всех, в том числе крещенных не по вере, не по благодати, а по закону, указу, привычке.
Сегодняшний вопрос о Крещении Руси адресуется каждому из наследников этой истории. Подобно древним патриархам, князь Владимир от имени народа заключил завет с Богом. Но сегодня нам нужно подтверждение и обновление этого завета – на личном, свободном, сознательном уровне. Веруешь ли? Обещаешь ли?

Сокрушенье Бога ради

Сокрушенье Бога ради


Сокрушение – старое слово, родом из тех времен, когда Бога еще боялись и людей еще стыдились. Сейчас это слово используют лишь в смысле победы над врагом, применяя к кому-то. К себе такие негативные слова применять опасно. Сокрушение себя означает поражение себя, разрушение своих планов, амбиций, достоинства, гордости. В моральном плане сокрушение означает сильное огорчение, печаль, сожаление о себе. Кому интересна такая тема? Почему бы не оставить ее врагу?
Сегодня поклоняются культу «звезд», до которых нельзя дотянуться, но которым можно подражать в их безудержном возвышении, карьере, взлете, успехе.
Поклонники звезд не простят ни им, ни себе неуверенности, сомнений, искренности, покаяний, слез. Сокрушение – под запретом.
Но без сокрушения нельзя открыться Богу, нельзя открыть Бога. Пресыщение, беззаботность, бездумная радость, самомнение, гордость, самоуверенность закрывают Бога от человека, окружают человека оболочкой иллюзий, атмосферой лжи. Сокрушение разрушает эту среду и открывает правду, от которой хочется плакать.
В библейских текстах сокрушенные, т.е. удрученные, скорбящие, страдающие, униженные, обездоленные, приближены к Богу, близки Ему.
Согласно пророку Исайе, внимание Бога обращено на сокрушенных (Ис. 66:2: «Вот на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом»).
Более того, Бог не только смотрит свысока на сокрушенных людей, но сходит к ним и живет среди них (Ис. 57:15: «Так говорит Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, — Святой имя Ему: Я живу на высоте небес и во святилище, и также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных»).
Когда псалмопевец сокрушается и кается в своих грехах и царской гордыне, ему открываются важные духовные истины: Бог не проходит мимо сокрушенных и принимает их сердечную жертву охотнее всех прочих (Пс. 50:19: «Жерта Богу дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже»); Он врачует сокрушенных, исцеляет внутреннюю раздвоенность, усталость и разочарование в себе (Пс. 146:3: «Он исцеляет сокрушенных сердцем и врачует скорби их»); за сокрушением следует восстановление и возвышение (Пс. 146:6: «Смиренных возвышает Господь»).
Пророкам Ветхого Завета было открыто, что наступает время Царства, которое будет принадлежать не гордым царям и богатым князьям, но сокрушенным и смиренным. Мессианское пророчество Исайи (61:1-2) несет Радостную Весть нищим, сокрушенным сердцем, пленным и узникам: «Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение и узникам открыние темницы, проповедовать лето Господне благоприятное…».
«Благоприятное лето», Царство для сокрушенных наступило с явлением Иисуса. Когда Он читал этот текст из Исайи, «глаза всех были устремлены на Него» (Лк 4:18-19). Он стал не только провозвестником этого Царства, но и Его Царем, воцарившись через сокрушение, смерть и воскресение.
Если Царь прошел путем жертвенного служения, отвержения, унижения и казни, то двери Его Царства открыты для чистых сердцем, миротворцев, алчущих и жаждущих правда, плачущих, нищих духом, изгнанных за правду. Именно таковых Он называет блаженными людьми Царства. Сокрушение человеческой гордыни, жестокого сердца и властного ума делает нас блаженными Христа ради – т.е. странными для мира, но счастливыми в Боге.
Сокрушение освобождает. Сокрушается темница человеческого Я и душа обретает свободу в Боге. Сокрушается сердце каменное и обретается сердце плотяное. Нет большей свободы и более великой победы чем сокрушение себя Бога ради.

Выберите жизнь (Втор. 30:19)

Выберите жизнь (Втор. 30:19)


Завещание Моисея содержит убедительное пожелание жизни, но при всей настойчивости оставляет свободу. Предлагается жизнь и смерть — предлагается выбор. Моисей предлагает (Втор. 30:15), а затем повелевает (Втор. 30:16). Так проявляется и уважение к свободе, и страх за судьбу своего народа, и желание направить неразумных людей в нужную сторону. Но в рай никого не затянешь, путь к настоящей жизни ведет через настоящую же свободу.
Человек оказывается на распутье: пойдешь направо – будешь жить, налево – умирать. К этой свободе человек приговорен, но без нее нет его. Человек не предопределен ничем, он сбывается, осуществляется на этом перекресте путей, намеченных возможностей.
Выбор между жизнью и смертью – выбор между двумя образами жизни, между жизнью живой и жизнью мертвой, жизнью настоящей и жизнью неподлинной, Жизнью и «жизнью». И этот неотвратимый выбор вынуждает нас задуматься о том, что же такое предложенная «жизнь», в чем ее качественное отличие от «смерти».
Наивно думать, что предлагается выбор между долгой счастливой жизнью и между немедленной страшной смертью. Адам и Евой не умерли тотчас, вкусив запретный плод, но их жизнь была отравлена, в ней появилась и созревала смерть. Жизнь – не продолжение физиологических процессов в теле, не «способ существования белковых тел» (впрочем, в более пространной цитате из Энгельса есть указание на внешнюю связь как условие жизни: «Жизнь есть способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, причем с прекращением этого обмена веществ прекращается и жизнь»).
Жизнь определяется связью человека с Богом и невозможна вне этой связи, вне Бога. Жизнь внутри Бога. «В Нем ваша жизнь», — говорит Моисей (Втор. 30:20).
Бытие человека с Богом – жизнь. Отрицание Бога – бытие к смерти, т.е. смерть. Путь жизни, согласно Моисею, связан, в первую очередь, с «любовью», «послушанием» и «верностью» Богу (Втор. 30:20), а уж затем с долголетием (количественным измерением жизни) и обетованной землей (качеством «материальной» жизни).
Мы не умрем сразу, если выберем жизнь без Бога, мы будем жить, умирая, без надежды, без будущего. Такая «жизнь» в Библии называется смертью.
Мы не заживем богато и беззаботно, если выберем жизнь с Богом. Но мы будем жить в перспективе обетованной земли, под Его защитой и Его водительством. Это и называется жизнью в библейском смысле слова.
Народ Моисея знал, что такое жизнь в египетском рабстве, смерть слаще такой жизни и покажется избавлением. И теперь появилась возможность жизни настоящей – в завете с Богом, в свободе от имперского гнета, на своей земле, где «течет молоко и мед».
Вот этот выбор – между жизнью в свободе и надежде и между смертью в рабстве и тщете, — приходится делать каждому человеку. И оказывается, что жизнь определяется через Бога. Выбирая Бога, человек выбирает жизнь. Выбирая жизнь без Бога, человек выбирает смерть. Жизнь и смерть различаются не количественно – как длительность и разрыв, но качественно – как бытие в Боге и бытие к смерти.
Качественное измерение жизни понимается сегодня иначе, чем у библейских авторов. «Жизнь» сегодня – это длящееся удовольствие от потребления вещей, власти и славы. Не важно, в рабстве ты живешь или в свободе, важна наполненность удовольствиями, владение приятными возможностями, место повыше в пирамиде общества потребления. Это «жизнь» в обществе живых мертвецов, у которых давно остановилось сердце, сожжена совесть и продана душа, но зато продолжается потребление. Можно «жить» и так, т.е. длить свое смертное существование, но тогда возникает экзистенциалистский вопрос: «Стоит ли такая жизнь того, чтобы ее прожить?».
Слава Богу, предложение Моисея пока остается в силе. Можно жить иначе, выбор есть даже у нас, современников «последнего человека». Жаль только, что у нашего народа нет своего Моисея

Между Церковью и Университетом

Между Церковью и Университетом


Последующие размышления о Церкви и Университете рождались изнутри личного опыта — участия в церковном служении, миссионерской работе и христианских образовательных проектах. Родившись в семье репрессированных протестантов и формируясь в консервативной среде подпольного христианства, я на себе прочувствовал трагическую разобщенность внутрицерковного «малого мира» и антирелигиозного «большого мира», веры и знания, Евангелия и культуры. В диссидентских кругах прививались навыки противостояния миру, оппонирования его атеистическому мировоззрению. Цена веры и верности была такова, что приходилось жертвовать возможностями образования и карьерного роста. Моя мама была исключена из университета на последнем, пятом курсе, после того как тайно ночью приняла крещение и присоединилась к церкви. В свете этой семейной истории университет представлялся недосягаемым храмом науки, закрытым для верующих.
После распада СССР возникли первые христианские школы и слух о них пронесся по всем церквям, пробуждая молодежь к учебе, обещая им перспективу христианского призвания и образования. Я чувствовал в себе сильное влечение учиться богословию, но сложилось так, что довелось учиться в государственном университете у спешно переодетых и чуть загримированных безбожников.
В те дни я с недоумением спрашивал, почему студентам приходится конспектировать пыльные тома Энгельса или Дарвина, на что получал ответ: «Пока других, альтернативных теорий, не предложили и не изложили». Я понимал, что христианам в постатеистических университетах отведена роль спорщиков, которые смогут занести на эту почву зерна альтернативного мировоззрения, и лишь спустя годы эти посевы прорастут статьями, книгами, научными школами, авторитетными теориями.
Затем я узнал о Донецком христианском университете, стал посещать лекции по богословию, а два года спустя после первого визита и сам прочитал вечернюю публичную лекцию о христианском экзистенциализме, чем вызвал бурные прения. Я увидел иной образ Церкви. Христианство, дерзнувшее создать собственный университет, было другим, не подпольным, открытым, интеллектуально смелым. Мне нравилось все это – атмосфера свободного исследования, плюрализм мнений, культура дискуссий.
Идея христианского университета опередила свое время, даже сегодня христианские университеты в Украине не отвечают в полной мере своему высокому имени. Но курс избран верный, и мечта принимает все более зримые очертания.
О всем этом понемногу – об особенности постсоветского евангельского протестантизма, зарождении собственной миссиологии, открытых образах Церкви, миссии в университете, наконец, об университете как миссии, — мои сбивчивые мысли.
***
В сознании постсоветских христиан Университет и Церковь, интересы образования и задачи миссии, интеллектуальный и духовный труд почти никак не связываются, принадлежат параллельным мирам. Но то, что не связывается в обычной жизни, оказывается связанным в условиях кризиса, крушения привычного порядка и вызревания новой картины мира. Стагнация, а затем и кризис евангельских протестантов в странах бывшего СССР, вынуждают лидеров конфессий отнестись более уважительно к богословию, образованию, интеллектуальным ресурсам, раскрыть и использовать их возможности для обновлений Церкви, ее Реформации. Как известно, величайшая в истории Реформация была начата университетским профессором и теологом. Сегодня богословие и богословское образование становятся не просто дополнительными или экзотическими возможностями, но жизненно необходимыми условиями для выживания и затем полноценной жизни всей Церкви.
Очевидно, что постсоветские евангельские христиане переживают беспрецедентный кризис своих богословских оснований. До сих пор лидеры церквей и служений мало утруждали себя наукоемкими рефлексиями по поводу своего мировоззрения и придумали удобную для самих себя, оправдывающую недостатки ума «деятельностную парадигму». Главное – действовать активнее, не сомневаясь в целях.
Сегодня все громче слышны голоса о новой реформации, необходимой для евангельских церквей. Для реформ нужна новая парадигма христианской жизни и служения, которая не будет придумана, но будет дарована свыше, а затем открыта и продумана богословами. Конечно, ее осмысление потребует всестороннего развития интеллектуальных талантов церкви, поэтому богословие заслуженно вернет себе почет в христианском и секулярном обществе.
***

В то время как христианство в Украине ищет себя, задается вопросами о собственной идентичности, мир вокруг продолжает стремительно меняться, обессмысливая большинство ранее выработанных формул и формулировок относительно Церкви и ее миссии в мире.
Уже не Церковь, не университет, не фабрика объединяют общественную жизнь вокруг себя. Сегодняшим эпицентром социальной активности стал торгово-развлекательный центр. Последствия этой продолжающейся реорганизации общественной жизни еще предстоит осмыслить теологам и миссиологам.
Несомненно, что Церковь должна предложить свое Слово свидетельства и в этой десакрализованной и коммерциализированной сфере, изнутри зоны активного и массового потребления. Несомненно и то, что Церковь должна сохранять определенную дистанцию от этих новых центров, не предлагая себя на продажу и рекламу в универсальном супермаркете того же самого, но возвещая евангельскую инаковость и отсылая к себе, к церковному пространству, где сохраняются ожидание Присутствия и возможность Встречи.
Более того, не отказываясь от миссии в культуре потребления, Церковь должна задаваться вопросами о том, где и как производятся продаваемые идеи и ценности. Более пристальный и глубокий взгляд видит за торгово-развлекательным центром зону производства – не столько вещей, сколько знаний, представлений, смыслов. И здесь оказывается, что Церковь, университет и фабрика, как более ранние центры организации общества, не закрыты и не остались без дел, они работают в подчинении у торгово-развлекательного центра.
Не касаясь здесь темы фабрики, труда и производства вещей, я хочу остановить внимание на двух других центрах общественной жизни – Церкви и Университете, освобождая их (хотя бы в пространстве дискурса) от подчиненности потребительскому рынку, возвращая каждому свои уникальные возможности и незаменимые функции.
***
В то время как фабрика производит вещи для продажи, университет производит знания, технологии, смыслы. Если христианская Церковь в условиях потребительской культуры сохраняет свое собственное предложение, способное изменить правила рынка и меню потребления, она должна вспомнить об университете, его миссии.
Не только спрос формирует предложение, предложение формируется картиной мира, ценностями, целями, духовными приоритетами и религиозными традициями, которые вырабатываются в диалоге веры и знания, христианства и культуры, Церкви и Университета. Церковь может влиять на «предложение рынка» через «производство университета».
Коль мир перестал понимать Церковь, коль традиции общения прерваны, а языки Церкви и рынка более не переводимы, то Университет становится для Церкви необходимым посредником в общении с миром, или, говоря словами Дениса Горенькова, лидера IFES-Ukraine, становится «точкой входа». Поскольку большинство других, более прямых путей и более широких ворот ныне закрыты, стоит присмотреться внимательнее к возможностям миссии в университете и возможностям университета как миссии. Посмотрим на динамику отношений между Церковью и Университетом за последние тысячу лет.
Университет как миссия в средневековой культуре
Университет в пространстве христианской культуры возникает как форма миссии – в нем теология становилась основой для всего содружества наук, а затем и основой общественной жизни в многообразии ее сфер, функций и отношений.
Благодаря университету теология проникла не только в храмовое пространство, пространство сакральной культуры, но и в пространство профанного, внехрамового, «большого» мира.
Все факультеты университета опирались на теологический базис и все выпускники университета были отчасти теологами. Университет был величайшим миссионерским проектом всех времен и народов. Присутствуя внутри университета, теология могла влиять на формирование элиты, подготовку профессионалов, наиболее одаренных в части интеллектуального труда и призванных быть первыми лидерами в своей сфере.
Проект модерна оспорил право теологии на присутствие в университете. Христианство было изолировано в отведенном ему гетто храмовой и приватной религиозности. Университет был объявлен нейтральной территорей, на деле же место изгнанного христианства тотчас же было занято секулярностью как настроением, а затем и секуляризмом как мировоззрением.
Университет как научный авторитет в споре с храмовой религией
Последние столетия университет стал бастионом секулярного мировоззрения, специфической версии науки, которая увидела свою миссию не в познании мира, в том числе его религиозных измерений, а в разоблачении метафизики мира, изгнании религиозных призраков.
Университет как научный центр стал авторитетным противовесом религиозным предрассудкам Церкви. Поскольку университет был закрыт для Церкви, то дискуссии на его территори прекратились. Диспуты в университете между учеными-христианами и учеными-атеистами перешли в диспуты между наукой и верой, университетом и Церковью. Изганная из университета и изолированная внутри Церкви христианская мысль защищалась с помощью своих внутренних авторитетов и признаваемых лишь ей аргументов. Подобным образом и наука ссылалась лишь на себя. Общая территория и общий язык были утеряны и забыты.
Постсекулярный университет как место новой встречи
Неожиданным образом, в постсекулярном культурном пространстве стали вновь возможными и университет как миссия, и миссия в университете.
Вопреки распространенному предубеждению против университета как закрытой для миссии сферы, именно пространство науки и образования должно оставаться принципиально открытым, не терпя дискриминации по религиозному признаку и принимая аргументы от разных сторон.
Здесь готовы выслушать всех, готовых и способных вести диалог на языке науки и уровне высоких стандартов интеллектуальной культуры.
При входе в университет религиозная идеология вынуждена принимать форму религиозной культуры, а теология конфессиональная – форму теологии академической. Но это необходимая цена, которую приходится платить за общность, за возможность слышания и понимания друг друга.
Христианское присутствие и авторитет теологии в публичном пространстве интеллектуальных дискуссий ныне возможны в двух формах: как дерзновенное свидетельство гостя в «светском» университете и как уверенная позиция хозяина в христианском университете.
При этом надо понимать, что светский университет – уже не секулярный, а постсекулярный, т.е. для христианина в нем всегда есть возможность и даже право быть «своим». Столь же важно понимать, что «христианский» университет в определенной степени уже «постхристианский», т.е. в нем надлежит вновь закладывать фундамент, вновь дискустировать, вновь обосновывать и защищать веру в ее актуальном опыте и ре-формулировании.
Постсекулярный университет открыт к опыту веры и Слову христианства. Постхристианский университет открыт к опыту безверия и вопросам нехристиан. Только зная опыт отрицания и логику антитезисов, можно длить диалог, упреждать возможные вопросы, предлагать взаимообогащающие ответы.
В пространстве университета возможен свободный обмен опытом и идеями, каждой стороне есть что сказать, и сказанное должно быть воспринято серьезно. Этого требует культура интеллектуальных дискуссий и эта культура неожиданно становится союзником христиан, втягивает их в диалог, заставляет думать и отвечать, спрашивать и спорить.
Постсекулярность открывает возможности для участия в интеллектуальнй жизни всем тем, кто готов принимать всерьез нынешнюю повестку дня и предложить свой вклад в ее обсуждение. Постсекулярность не приемлет лишь тех, кто претендует на интеллектуальную и духовную власть, ссылаясь на очевидный авторитет, право старшего, политические бренды или почетное место в истории.
В этом смысле постсекулярность закрывает дверь в университет для фундаменталистов и традиционалистов из разных лагерей, наивных и страстных, однозначных и нетерпимых.
Вход остается открытым для тех немногих, кто интересен своей верой или своим знанием для собеседников и оппонентов; кто знает языки культуры и может вести разговор о своем на языке другого; кто готов конкурировать и способен предложить для науки и образования лучшую, более конкурентную перспективу.
В постсекулярном мире перед христианами открываются две перспективы соучастия в судьбах общества через университет. Во-первых, это миссия в университете — христиане в университете. Во-вторых, это университет как миссия — христианский университет. Не всегда и не все могут выбороть и выстроить христианский университет. Но всегда и везде христиане могут присутствовать в любом другом университете, делая его своим, т.е. освящая его пространство и внося свои вопросы в его повестку дня.
Миссия в университете это христиане в университете. Миссия для людей, живущих в пространстве универститета, это миссия в университете, это христиане в университете – студенты, сотрудники, участники конференций, авторы книг, приглашенные эксперты.
Присутствуя в университете, христиане создают в нем богатую разнородность, привносят свои ценности и выражают свои убеждения. Христианин в университет показывает самим фактом своего присутствия, что можно жить, верить, мыслить иначе; что христианское мировоззрение поясняет мир лучше и полнее.
Без христиан в университете Церковь потеряла бы всякую возможность отстаивать христианскую перспективу в науке, а диспут ученых-христиан и ученых-нехристиан в объединяющем всех университете вньвь превратился бы в диспут ученых-нехристиан против неученых-христиан, в конфликт Университета и Церкви.
В то же время было бы странным, если бы христиане ограничили свое участие в жизни университета, свое влияние на способ и состав университетского производства знаний и смыслов, исключительно оппонированием или тихим несогласием с универститетским большинством.
Если христиане-ученые не способны даже мечтать о создании христианского университета, то вся их (оп)позиция в университете сводится к недовольству типа «не знаю как, но не так». Если христианские интеллектуалы не способны решиться на создание собственного альтернативного университета, то вряд ли они смеют претендовать на право критиковать университет секулярный.
Университет как миссия это христианский университет. Мечта христианского интеллектуального сообщества о собственном, о христианском университете возникает естественно – как несогласие с навязанным порядком вещей, при котором христианской вере отведено пространство души и церкви, но ни в коей мере не университета. Эта мечта живет и дремлет в постсоветских христианских сообществах, но она еще не стала вдохновляющим видением, а тем более дерзновенным проектом.
Христианский университет может стать очагом интеллектуальной культуры, в которой вера и знание, наука и служение будут неразрывны. Если Церковь видит университет своим миссионерским полем, то христианский университет может стать местом подготовки миссионеров для этого поля. Как Церковь призвана служить обществу, так христианский университет призван служить университету (пост)секулярному.
Если Церковь признает и благословляет своих интеллектуалов на апостольское служение своим светским коллегам, то университет как перекрестье науки, образования, культуры, политики становится самым мощным и авторитетным каналом влияния на общество в целом.
Таким образом, не только христианские перспективы науки и образования, но и перспективы миссии Церкви в мире, новые горизонты миссиологии связываются с тем, что происходит между Церковью и университетом – процессами поиска, вопрошания, сближения, диспута, примирения.
***

Решаясь на сложное дело мостостроения между Церковью и Университетом, я отдавал отчет, что мои мысли складываются не в стройную теорию, но скорее в очерки, наброски. Иного и быть не может, реальность формируется на глазах, а отношения между Церковью и Университетом не только не установились, сама их возможность остается вопросом.
Тем не менее, есть уверенность, что пространство для самоопределения Церкви в постсекулярном мире определено верно — «между» Церковью и Университетом. Представляется важным привлечь внимание к Университету не самому по себе, но в связи с Церковью, поскольку они нужны друг другу.
Университет нужен Церкви. Именно в пространстве отношений между Церковью и Университетом постсоветский протестантизм может преодолеть свою изоляцию от мирового христианства и секулярного общества, восстановить преемственность интеллектуальных традиций, научиться быть «в мире, но не от мира», сохранять инаковость, не прекращая диалога.
Церковь нужна Университету – как голос истины и богатой традиции, как фактор инаковости, как собеседник «не отсюда».
Но каковой должна Церковь, нужная Университету, интересная его обитателям, авторитетно отвечающая его вопросам? Здесь вопрос смещается к Церкви, к ее внутренним процессам переосмысления, образования и преобразования. Так вопросы к Университету возвращаются вопросами к Церкви – на что она способна дерзнуть, какую миссиологию и какое образование сможет себе позволить.
Остается пожелать постсоветским первопроходцам христианского образования мужества и последовательности, верности и решительности в следовании непростыми и путанными маршрутами между Церковью и Университетом. Лишь в этом пути навстречу другому можно обрести себя.

Новая жизнь

Новая жизнь

«Будем праздновать Пасху не с хлебом старой закваски,
но с пресным хлебом – искренностью и правдой» (1 Кор. 5:8)

Приближаясь к празднику Пасхи, мы испытываем желание нового и неотпускающую власть старого.
Пасха должна стать «переходом» от старого к новому.
Власть прошлого, старого, ветхого разрушена силой Воскресения.

Апостол Павел призывает коринфян очистить себя от старой закваски, от остаткой прошлой жизни, чтобы вокреснуть к жизни новой:
«Не пристало вам зазнайство! Неужели вы не знаете поговорку: «Немного нужно закваски, чтобы закисло все тесто?» Так начисто выскребите старую закваску, чтобы стать новым текстом! А вы и есть тот неквасной хлеб! Потому что наш пасхальный ягненок, Христос, уже принесен в жертву»
(1 Кор. 5:6-7).

Перед праздником на нас возлагается ответственность очистить себя, выскрести те частицы старой закваски, которые отравляют христианскую жизнь, производят в ней брожение и растройство.

Наши «мелкие грешки» могут быть закваской, портящей всю жизнь, лишающей нас праздника Воскресения и радости новой жизни. Вычистим же из себя обиды и недовольство, зависть и лень, уныние и себялюбие.

Христос умер и вокрес, чтобы мы были новыми, другими, настоящими, чистыми – без первородной порчи и отравляющего эгоизма.

Будем праздновать!
***
Михаил Черенков
Донецкий христианский университет, канун Пасхи Христовой, 2013 г.

He is risen … Go, and tell!

He is risen … Go, and tell!

He is risen … Go, and tell!

He is risen! He is not here. See the place where they laid him. But go, tell his disciples and Peter, ‘He is going ahead of you into Galilee. There you will see him, just as he told you.’
***
He is risen! The message is joyful and triumphant. But the world is living as though no-one had heard that Christ is risen, and those who have heard the good news seem to be strangely silent.
***
The good news of the Resurrection plunges us into confusion and even terror. That which should bring life seems to paralyse us for some reason.
***
An angel tells of the strange news. The sight of the angel is shocking enough, but his message inspires even more confusion and trepidation. The women carrying the myrrh were terrified when they saw the angel. It is reported that they ‘ran trembling and overwhelmed’, without telling anyone about what they had seen.
***
Miracles throw human beings into confusion. We try to fit them into the framework of our understanding and then continue to live with the experience of the miracle, as if nothing unusual had occurred and then we carry on with our normal lives. We thereby miss the opportunity of a truly new life.
***
‘He is risen. He is not here’. This announcement disrupted the usual order of things. The resurrection of Jesus unsettled the normal series of events. But that is not all. Resurrection is not a unique exception; it is the beginning of a new life.
***
‘He is going ahead of you’, i.e. The Risen One is waiting for his disciples in Galilee, in order to reveal to them the truth and to open a new perspective on life. He is already ahead of us on our way and looking forward to our encounter with him. He has prepared everything and seen everything. Our lives can be transformed in light of this joyful news of resurrection. Death, fear and despair no longer have sway over us.
***
‘Go tell…’. The ears and hearts of all people await the good news. If we have seen the empty tomb and heard the good news from the angels, then we cannot remain silent. I will hear voices around, saying: ‘We are going to Galilee, He is there. Are you coming with us?’. And I begin to respond to this message. I tell myself at first, and then I say it out loud, for fear of losing or forgetting it. I say quietly, but resolutely and loud enough so that others can hear the good news: ‘I, too, was in mourning, I, too, abandoned Him, but now I am going to meet him. See you in Galilee. He is waiting for you and me. He is risen!’

***
I heartily congratulate you on the greatest celebration of life and hope!
Christ is risen! We will live!
Mykhailo Cherenkov, Donetsk Christian University
On the eve of Easter 2013